Павел Вежинов - Весы

Я слушал его, и во мне все сильнее и упорнее поднимался жестокий вопрос, на который я не находил приемлемого ответа: какого черта люди так бессмысленно боятся жизни и ощущения жизни? Да я сам, на собственном опыте узнал, что по своей сути основа жизни – бесконечная радость, неописуемое удовлетворение. И если в жизни так много страданий и страшных чувств, если в ней столько бесов, неужели люди не понимают, что в этом виноваты они сами и их общества, а не жизнь… Так я думал, но задавать вслух свой вопрос не стал. Я хорошо понимал, что доктор Топалов не в состоянии на него ответить. И он – человек, как и все остальные. Вот почему я постарался прекратить бессмысленный разговор.

– Доктор Топалов, что же вы мне посоветуете? Он с недоумением посмотрел на меня.

– Кажется, на этот раз мы разминулись!

– Да нет, почему же. Я просто соглашаюсь с вами. Но что мне делать дальше?

– Я бы посоветовал вам два месяца полного отдыха! – заявил он. – Упражняйте свою память! Уверяю вас: пока вам вполне достаточно тех чувств, которые у вас есть. А через два месяца спокойно возвращайтесь на работу.

– На эту работу я уже не вернусь.

– Почему? – он удивился.

– Просто не хочу работать с людьми, которые не понимают меня. Раз они такие умные – пускай сами впрягаются в хомут и тащат.

– Да, понимаю, вас обидели, – произнес он.

– Человек не может работать, если он не уважает себя!

– Что же вы будете делать?

– У меня прекрасная профессия. И я найду ей применение.

– Это уже другое дело, – отозвался он с облегчением, – Творческая работа действительно самое лучшее. Особенно для вас. Таким образом, вы на практике решите все свои проблемы.

Успешное завершение трудного разговора. Я чувствовал облегчение и успокоение. Мораторий, наложенный доктором Топаловым, вполне соответствовал моему состоянию. Человек не может созидать вне себя, пока не создал внутри себя.

Стояло очень жаркое, я бы сказал, непосильное лето. Днем небо раскалялось и только поздней ночью роняло к горизонту последние капли пота. Разогретые плиты тротуаров испускали тепло до раннего утра. Только к этому времени я по-настоящему засыпал на несколько часов и спал, слава богу, почти без сновидений. Лидия, кажется, вообще не спала, – так неподвижно и бездыханно, так мертвенно она лежала в своей кровати. За две недели она сильно похудела, лицо ее осунулось, стало чуть ли не костлявым. Я могу говорить только о лице – свое тело она старательно прятала от меня, словно оно было поражено проказой. Мне редко удавалось увидеть ее глаза – мрачный взгляд, без выражения, совсем бесчувственный. Но я понимал, что это не так. Этот мрак мог означать только ненависть, и ничто другое. Настоящую человеческую, теплую, густую ненависть, которая заливала ее по уши. Она так упорно искала свой ад, что наконец нашла его. Так я думал. Ад человека куда страшнее ада сатаны. Люди придумывают друг другу мучения искуснее дьявольских козней. Конечно, все могло быть и хуже, но вряд ли она это сознавала. Что бы я стал делать, если бы она рыдала, раскаивалась, просила прощения? Вряд ли бы я выдержал.

– Мони, почему ты не уедешь? – сказала она однажды. – Ты мучишься сам, мучаешь меня. Поезжай куда-нибудь, отдохни…

– Не могу, Лидия, – отвечал я.

Я действительно не мог. Мне казалось, что в чужом месте я буду жить чужими мыслями.

– Тогда уеду я! – внезапно сказала она. – Если хочешь – совсем! Так жить нельзя, это не жизнь, а истязание.

Вот она и подошла к этой мысли. Иногда не только рай – и ад становится невыносим.

– Да, знаю, – ответил я.

– Или ты это нарочно? Чтобы совсем раздавить меня?

– Выброси это из головы! – сказал я. – Я сейчас вовсе не думаю о тебе, ни о ком не думаю, кроме самого себя. Это мое право.

– Да, это всегда было твое право! – сокрушенно ответила она. – Всегда!

– Может быть! И это совсем не так плохо, как ты считаешь! Из прав вытекают обязанности!

– Это я уже знаю, – неожиданно ответила она.

– Ничего ты не знаешь! – вздохнул я. – Я говорю тебе в последний раз: того, о чем ты думаешь, все равно что не было. Нет, не так. Все это произошло с кем-то другим. Или в другой жизни.

Эти мои слова как-то вдруг успокоили ее, она немного ожила. Я все дольше засиживался в кабинете, совсем прекратил прогулки по парку. Усиленно писал. Сначала записывал все свои мысли. Потом понял, что это не нужно – так их было много и такие они были противоречивые. Лучше всего записывать те мысли, которые как вехи ведут к концу моего бесконечного пути. Построить в себе нечто, что укрепило бы мои душевные силы.

Именно это больше всего поражало меня в моей прошлой жизни – душевная неустойчивость. Я не мог взвесить свои чувства и судил о них только по фактам и событиям. Не видел в моем поведении ни капли здравого смысла, никакой логики, никакого серьезного основания. Странный курьез – по-видимому, именно тогда, когда обладал полным сознанием, я поступал самым бессознательным образом. Чем это объяснить? Нечем, кроме как свойством самого человеческого сознания. Как плыть ночью на корабле или на лодке, если видишь в небе одну звезду – свою собственную? Только свои желания, только свои цели? Куда пригребешь на такой несчастной лодке? Только к самому себе. Будешь кружить, как заколдованный в заколдованном море.

Да, лодка – в этом весь секрет. Лодка с одной звездой и единственным парусом, который ко всему прочему и снять нельзя в случае необходимости. Любой сильный порыв ветра просто опрокинет ее, потому что и прочного киля у нее наверняка нет. И нет выхода, нет спасения, разве что успеешь выгрести воду. И во что превращается жизнь? В вечное крушение и вечное спасение, пока не потеряешь последние силы.

Многое могла бы объяснить мне Лидия. Она постоянно была ко мне ближе, чем кто-либо. Но я уже понимал, что жестоко расспрашивать ее, как я это делал несколько раз. И как сделал еще однажды, как последний дурак.

– Лидия, я хочу тебя спросить, – сказал я. – Христофор знает, что ко мне вернулась память?

Она с недоумением посмотрела на меня. – Понятия не имею! Я его и не слышала и не виде с того проклятого дня, когда он затащил тебя на дачу.

– Ну, не совсем так. Два-три дня назад ты его обругала по телефону.

– И что из этого? – с вызовом спросила она.

– Как что? Да ведь он, наверное, что-то понял по твоему поведению!

– Ну и что, если понял? – с презрением отозвалась она. – Пусть эта свинья знает, что нельзя делать все, что в голову взбредет.

– Да, но я хотел поговорить с ним. Есть вещи, которые только он может объяснить…

Она посмотрела на меня так, будто говорила со слабоумным.

– Как ты можешь говорить как с равным, с человеком, который… который… – она заикнулась.

– Который – что?

– Который надругался над тобой! Не надо мной – над тобой! Я что, я – тряпка, мной можно и подтереться, но ты… ты…

Лидия бросилась вон и так хлопнула дверью, что квартира заходила ходуном. Пока я ломал себе голову, как быть, она снова появилась на пороге. Лицо ее было невероятного, какого-то табачного цвета.

– Слушай, что я тебе скажу! Не знаю, каких дьяволов ты ищешь в себе! Но пока не найдешь там своего достоинства, ты ничто! До сих пор ты хотя бы этим отличался от других. И если в один прекрасный день ты меня выбросишь из дома, как половую тряпку, я буду знать, что ты обрел себя! Теперь тебе ясно?

Я ничего ей не ответил. И скоро услышал, как она всхлипывает и воет в своей душной бонбоньерке.

Еще две недели прошло без особых происшествий. Только погода внезапно изменилась. Однажды ночью пошел дождь, такой буйный, такой проливной, будто он хотел снести город с лица земли. Небо побелело от молний, весь наш прочный дом дрожал от ударов, будто был готов в любую минуту обрушиться нам на головы. Но на другой день погода была тихая, ясная и прохладная, словно ранней весной. Мне казалось, что и в моей жизни что-то изменится, я наконец найду какой-то выход.

Однажды утром мне позвонил Радков, наш главный юрисконсульт. Очень любезно поздоровался, потом сказал:

– Товарищ главный директор, вы не могли бы зайти ко мне ненадолго? Это очень важно.

Ехать в управление? Сама мысль об этом была мне противна.

– А почему бы вам не приехать ко мне?

– Это в ваших интересах, товарищ директор, – очень почтительно сказал Радков. – Небольшая формальность, но совершенно необходимая.

– Хорошо, приеду к десяти, – сказал я и швырнул трубку.

Приближаясь к управлению, я беспощадно ругал себя за слабохарактерность. Не следовало, ни в коем случае не следовало больше появляться в этом здании, даже во сне, оно казалось мне чужим и отвратительным. Кабинет юрисконсульта находился на втором этаже, как и мой собственный. Я всегда поднимался пешком, но на сей раз поехал на лифте – до того мне никого не хотелось видеть. Радков сидел за столом – изысканный, выбритый, элегантный, как все юристы его ранга. Увидев меня в дверях, он совершенно непринужденно поднялся. Улыбка его была великолепно тренирована и отшлифована.