Анри Труайя - Палитра сатаны: рассказы

В то время как я негодовала, видя, что сына все больше задвигают в тень по той причине, что уже нет больших государственных казней через обезглавливание, случилось некое происшествие, пробудившее во мне хоть слабую, но надежду: покушение Пьера Леконта на Луи-Филиппа; оно могло иметь совершенно непредвиденные последствия! Газеты сообщали, что виновный, кавалер ордена Почетного легиона и главный смотритель парка Фонтенбло, выбрав день, когда король с семейством прибыл в замок в открытом экипаже, произвел по государю два выстрела. Промахнувшись, он выскочил из укрытия и пустился бежать, так что задержать его удалось лишь после долгой охоты, прочесав весь парк и обложив его, как какого-нибудь волка. Событие было настолько неординарным, что газеты скрупулезно прослеживали все его этапы. Палата пэров из числа своих членов организовала особый суд, пять дней обсуждавший меру наказания за цареубийство. Тридцать два судьи подали свои голоса за смертную казнь. Лишь Виктор Гюго, пресловутый поэт, в прошлом году получивший звание пэра, наперекор мнению своих собратьев заявил, что он в принципе враг любых «необратимых санкций». Еще одна абсурдная выходка этого тщеславного субъекта, который не желает удовольствоваться писанием и продажей стихов, а имеет претензию во что бы то ни стало будить совесть своих современников. Но, несмотря на его бестактное заступничество, вердикт вынесли без послаблений: я была счастлива за Анри-Клемана. Вот наконец голова, достойная его!

Казнь должна была состояться 8 июня 1846 года. Анри-Клеман сперва боялся, что этот профессиональный шанс может уплыть у него из-под носа: он подвергался преследованию за долги и ему грозило заточение в Клиши. Я знала, что он, ведя в столице рассеянную жизнь, продал завещанные ему отцом ценные бумаги, дающие право на ренту, знала, что он разоряется, покупая картины, безделушки, книги, что он не только сочиняет стихи, но и посещает притоны, где играет по крупной, что десятки кредиторов гонятся за ним по пятам, но мне все же не хотелось верить, что беспорядок, царящий в его личных финансах, настолько серьезен, чтобы помешать ему исполнять работу палача. Поэтому я с облегчением узнала, что, несмотря на всякого рода бюрократические помехи, на рассвете 8 июня 1846 года не кто иной, как он встретил Пьера Леконта на помосте гильотины. Хотя в том же письме Анри-Клеман сообщал, что тем не менее, пока он приводил в исполнение смертный приговор, за каждым его движением, не спуская глаз, следил понятой, приставленный полицией. И этот же муниципальный агент надзирал за ним все то время, пока с площади убирали «помост правосудия», а затем, чуть поотстав, последовал за фургоном, в котором он доставил обезглавленный труп на Кламарское кладбище. Затем, проводив Анри-Клемана до его дома, дабы тот мог «освежиться и переодеться», названный понятой отправился с ним в тюрьму Клиши. Моего бедного палача тотчас же засадили под замок за долги!

Добавлю, что надолго он там не задержался. Блестящая идея посетила его, проникнув сквозь все запоры узилища. И в самом деле, он наперекор видимости не был настолько неимущим, как считалось. Ведь у него в большом сарае хранилось ужасающее и бесценное устройство. Эта гильотина являлась его частной собственностью, он мог распоряжаться ею по своему усмотрению. Так почему бы при создавшихся обстоятельствах не заложить ее, выручив таким манером кругленькую сумму для удовлетворения наиболее настойчивых кредиторов? Две недели спустя я узнала, что дело сделано, долг уплачен и Анри-Клеман вышел из тюрьмы.

Тем не менее вся эта комбинация показалась мне небезупречной. Как бы я ни радовалась, что мой сын вновь на свободе, меня беспокоил вопрос, что же будет, если он получит приказ совершить смертную казнь, в то время как гильотина находится в чужих руках. И неизбежное произошло, причем даже скорее, чем я боялась: в начале марта 1847 года я получила от Анри-Клемана отчаянное письмо, где он сообщал, что его «затребовали» на 18 число текущего месяца и теперь ему придется вылезти из кожи, лишь бы «избежать катастрофы». Сын рассчитывал на духовную и денежную поддержку бывшего прокурора мсье Эбера, ныне министра юстиции, с которым у него давно завязались приятельские отношения, так как оба были любителями искусства и библиофилами. Я подозревала, что их к тому же связывали общие веселые похождения в местах, посещать которые неуместно. Кое-кто из моего окружения даже поговаривал шепотком, будто мсье Эбер, сколь бы почтенным ни выглядел, отличается «особыми наклонностями». Не ведая в точности, что именно под этим подразумевают, я тем не менее сделала вывод, что и мой сын, быть может, также принадлежит к числу тех необычных мужчин, которые не ограничивают своих удовольствий посещением женщин. Однако Анри-Клеман был женатым человеком, отцом семейства. Разве это не является достаточным залогом моральной устойчивости? Теряясь в лабиринте предположений, я решилась расспросить моего мальчика об этом столь деликатном предмете. Каждый ребенок — непостижимая тайна для своих родителей. Мой не стал исключением из этого правила. Я была отдана на милость человека, которого произвела на свет. Мне вспомнилось, как в свои самые юные годы он проявлял отвращение к грубым играм, к воинственной музыке, каким изяществом отличались его движения, как ему нравилось, свернувшись клубочком у меня на коленях, перебирать разноцветные шерстяные нити, которыми я пользовалась, работая над своими вышивками. Все это, разумеется, довольно заметно отличалось от тех вкусов, которые обычно считают присущими мужскому полу. Но как столь утонченное создание могло приноровиться к ремеслу палача?

Как бы то ни было, еще прежде, чем я успела попытаться разузнать побольше об отношениях Анри-Клемана с мсье Эбером, сын к вящему моему облегчению сообщил, что «все уладилось» и я отныне могу «спать спокойно». И действительно, 18 марта 1847 года Анри-Клеман благополучно привел в действие гильотину, добытую в спешке, и ее нож пал на шею приговоренного, отданного ему правосудием.

Прочтя об этом в газете, я полностью успокоилась. Теперь, казалось мне, все снова в порядке. Но это блаженное обольщение внезапно рухнуло, сменившись сильнейшим испугом. Вчера я увидела своего сына въезжающим в Брюнуа в почтовой карете. Он не предупредил меня о своем приезде. Я в это время мьша голову. Вздрогнув от неожиданности, я опрокинула кружку с горячей водой на плиточный пол. Сын помог мне вытереть лужу. Мне было стыдно за свои мокрые патлы, липнувшие к щекам, за мой нищенский купальный халат с продранными локтями.

Но когда я выпрямилась и взглянула на Анри-Клемана, меня захлестнула тревога совсем иного рода. Он походил на приговоренного к смерти. Бледный, шатающийся, с отвисшей челюстью, он рухнул к моим ногам и, ни слова не говоря, протянул мне письмо с печатью Министерства юстиции. Я прочла документ, датированный 18 марта 1847 года. Это было уведомление об отставке, учтивое, по всей форме, без объяснений, адресованное мсье Анри-Клеману Сансону, исполнителю высшей меры наказаний по приговору суда. Мой сын икал и всхлипывал от горя и гнева.

— Да, — пролепетал он, — это ужасно!

Он так горевал, а я почувствовала, что мою грудь переполняет безудержное ликование. Ни о чем больше не задумываясь, я вскричала:

— Напротив, мой мальчик! Благословим этот великий день! Нужно, чтобы страшное проклятие было наконец снято. Ты последний из рода палачей. По счастью, у тебя только дочери: подательницы жизни, а не смерти.

Тогда он объявил мне, что не только лишился работы, но и потерял семью — жена решила бросить его и забрать дочерей, процедура развода уже начата. Когда же я изумилась, откуда в его жизни столько потрясений разом, он с горечью добавил:

— Если ты не отказываешься от меня, полагаю, мне стоит на какое-то время обосноваться в Брюнуа. Подожду, пока в голове прояснится, а там видно будет. Согласившись пойти в палачи, женившись, став отцом семейства, я избрал ложный путь. Вместе мы все исправим, излечимся оба, не так ли?

При этих словах я пережила нечто вроде слепящего озарения. Материнский инстинкт, столь долго задавленный во мне, возродился. Я позабыла все сомнения, ныне мое единственное желание — утешить того, кто, познав чрезвычайную привилегию гильотинировать себе подобных, ныне вновь оказался в шкуре такого же человека, как все прочие.

Теперь меня терзает страх, что я не окажусь на высоте этой безраздельно женственной миссии. Никогда еще я так не сожалела, что в свои семьдесят один год я недостаточно подвижна и не в силах поспевать за приключениями взрослого сына, далеко не мальчика, который все же вернулся, чтобы уцепиться за мою юбку.