Ильма Ракуза - Мера моря. Пассажи памяти

Легкость парения – неописуема.

Возможно ли, что даже болезнь в это время смыкается с экстазом (как в «Белых ночах» Достоевского)? Трущоб на канале Грибоедова больше нет, но одинокие персонажи типа Раскольникова все еще слоняются вокруг, клонятся как плакучие ивы над водой, таращатся вниз. Свет не знает пощады. У кого нет дома, останется на улице, кто безумен, этого не спрячет. Тем, кто не спит – таким и другим – имя легион. Их карнавальное шествие тянется по засвеченному негативу ночи.

Светлым июньским вечером я сидела у Виктора Андрониковича Мануйлова, моего «советника» и здешнего научного руководителя. Полторы комнаты, которые он занимал в коммуналке на Четвертой Советской улице, были заставлены так, что между мебелью и кипами книг оставался лишь узкий проход. Книги повсюду: на стенах, на черном рояле и под ним, на спартанской кровати и под ней. Он – маститый ученый – учтиво провел меня в каморку, размером с полкомнатки, предложил устроиться за маленьким столом, отведать пирог и ряженку. Трогательно заботливый. За шестьдесят, лысый, со здоровым цветом лица и нежным румянцем, скорее младенец, чем Будда. Мягкие руки, круглый животик.

Чай пили в комнате, на краю кровати. Здесь он показал мне и некоторые из своих сокровищ: письма Сергея Есенина, акварели Максимилиана Волошина. Оригиналы, конечно. В основанной Волошиным колонии литераторов в крымском Коктебеле он провел все лето, работал над изданием волошинских сочинений. Он любил общение, собирал вокруг себя учеников. Едва я успела с изумлением углубиться в драгоценный архив (который он позже передал в Академию Наук), пришли новые гости: студентки с белокурыми косами и васильковыми глазами, филолог Ирма Кудрова и долговязый аспирант. Виктор Андроникович извинялся за тесноту, потея, передвигал стопки книг, переносил стулья над нашими головами. Мои дорогие, мои дорогие, щебетал он высоким голосом, позвольте вас познакомить. И вот мы уже счастливо сведенные вместе люди общей судьбы. Здесь нет цензуры. Есть свободные мысли и редкие книги, которые мне бы не выдали в Салтыковке. Бери, читай. И спрашивай, о чем хочешь.

Сборище одержимых литературой на нескольких квадратных метрах, через полуоткрытые окна в комнату потоком льется прохладный воздух.

Без таких мест, говорит Ирма Кудрова, здесь не выжить.

Девочки кивают, хозяин утирает пот со лба. Моя дорогая Ирмочка, c’est un plaisir.

Акварельные пейзажи Волошина (1912, 1916) невелики по формату и нежны: морские бухты, скалы, горы. Крым, древняя «Киммерия». Некоторые в рамках висят над кроватью. Обладательницы кос делают большие глаза.

Есть и фотографии (Волошин, борода лопатой, Есенин, одетый как денди). В этом битком набитом кабинете ученого литература обретает лицо и сердце.

Маленький, сдвинутый мир. И лишь теперь я обнаруживаю, что на кровати вместо покрывала ковер.

Часы пролетели как во сне. Но в коридоре нас сразу настигает действительность. С кухонными запахами, вонью на лестнице. Аура Виктора Андрониковича остается позади, и мы, его паства, теряемся.

Я медленно иду пешком сквозь бирюзовую ночь. Чтобы не расплескать глубоких впечатлений.

Облупленные фасады, и подворотни как норы: мрачные. Забейся. (Общество кротов.)

Вода с крыши через водосточную трубу льется прямо на тротуар. Прыгай через ручей или ломай себе ноги на льду.

Достоевский любил угловые дома. Они еще стоят, и Раскольников недалеко.

Нищих нет. В подземном переходе мужчина с котомкой, удрученный. Следом за ним два инвалида войны. Вид у них безучастный, они словно полумертвые.

На Невском мелькают лица, потрепанные шапки. Никто ни на кого не смотрит.

Юра: знаешь, как мы опознаем иностранцев? Они смотрят в глаза. А наши взгляд отводят. Одета я неприметно, послушно стою в очереди за хлебом. И все же меня «опознают». Самый лучший комплимент, если меня принимают за эстонку или грузинку.

Школьники в Эрмитаже: сосредоточенные, дисциплинированные. Особенно те, что из деревни. Ослеплены золотом и мрамором. (И на ногах мягкие фетровые тапочки).

Немногие «действующие» церкви: параллельный мир. В нем нет места ни серости коммунистической идеологии, ни серости будней. Иконы светятся, ладан благоухает, молитвы и песнопения возносятся к небесам. В этом и красота, и утешение.

Русское смирение? Верующие женщины в платочках демонстрируют это, бесконечно крестясь перед каждой иконой. Перед каждой могилой.

В книжных магазинах: Ленин без конца, кое-кто из старых классиков и советская литература соцреализма. Нет даже собрания сочинений Достоевского. Я бываю у (немногих) букинистов, у них выбор несколько разнообразнее. Однако вывозить дореволюционные издания запрещено.

Женская мода по существу ограничивается обувью, пальто, шерстяными и меховыми шапками. Очень любят вязаные вещи. (Общее впечатление: простенько и провинциально.)

А есть ли в Л. Свидетели Иеговы?

В кафе «Север» торты в многоэтажном изобилии, и официантки под стать (толстощекие, объемистые, с белыми, как сметана, лицами). Если мне нужен мощный заряд калорий, я беру увесистый кусок торта.

Даже среди зимы здесь едят мороженое. Мороженщики вездесущи.

В русские уменьшительные формы влюбиться можно. Они делают язык нежным. Голубушка, солнышко, дядюшка. Когда гардеробщица видит, что я отчаянно пытаюсь что-то найти, она успокаивает меня словами: «Только не волнуйся, доченька, ключик сейчас найдется».

Туалеты – это кошмар. Я не осмеливаюсь тронуть разболтанную задвижку. Упаси боже оказаться запертой в этой аммиачной вони. (Однажды я с подобным ужасом уже столкнулась: в детстве, в дрянном туалете итальянского ресторана. Клаустрофобия осталась…)

Огромная Дворцовая площадь глотает людей поодиночке и целыми шествиями. Чудовище. Обрамленное трехэтажным зданием Генерального штаба с его семьсот шестьюдесятью восемью окнами и – напротив – Зимним дворцом. Я стараюсь не думать о том, что здесь было в «Кровавое воскресенье» (9 января 1905 года) и во время октябрьского переворота 1917 года. Террор, бойня. И как все это пережил Александрийский столп.

Идем с Юрой по Петроградской стороне, где стоит соборная мечеть. Бирюзовый восток. Купол повторяет купол гробницы Тимура в Самарканде. В финансировании (1912) участвовал Бухарский эмир. Не подозревая, что чуть позже Троцкий будет произносить здесь пламенные речи.

Пушкинский дом: место, где собирается академическая элита. Когда Дмитрий Лихачев делает доклад о «другом» русском ренессансе, все здесь, корифеи искусствознания и литературоведения. И Лидия Гинзбург, которая выдержала все девятьсот дней блокады.

Когда гуляют воспитанники военных училищ, когда матросы в бело-синей форме и бескозырках с ленточками текут по площади Декабристов, настроение поднимается. Какая-то свежесть, опрятность, праздничная радость исходит от них. Даже крейсер «Аврора» кажется не таким застывшим.

В гостинице «Европейская» ничего европейского нет. Проституция и офицеры КГБ, мрачный коктейль. Иностранцы как в гетто. Никакой модерн не спасает. И даже свободолюбивый жест бронзового Пушкина (с гранитного постамента в прилегающем сквере).

В Зеленогорск на Карельском перешейке мне нельзя. Радиус моих передвижений не должен превышать тридцать километров от центра города. Для более дальних расстояний нужно официальное разрешение. Я в тюрьме, «загнана внутрь»? Нет, Ленинград уже сам по себе приключение.

Грусть терзает время от времени, тогда серые тона то, что нужно. Бот и курток на ватине, мостовых и асфальта.

Где же Слава Ростропович со своей виолончелью? Рихтер играет, он нет. Напоследок в Страсбурге он мне советовал сосредоточиться на одном. Одна мощная струя лучше, чем десять слабых. И вот я здесь, библиотечная мышь, тружусь над исследованием об одиночестве.

Этот декадентский западный индивидуализм! Русское чувство общности, русское «мы» сильнее. В дружеском кругу я ощущаю это как солидарность. Никакой чопорности в обращении, никакого равнодушия. Если заболеешь, придут все. Соревнуясь друг с другом в готовности помочь.

Ты не развалишься.

А кто ремонтирует город?

И где свободная пресса?

И когда начнется «светлое будущее»?

Если здесь хотят покрестить ребенка, то делают это подпольно, не привлекая внимания. Иначе грозят неприятности.

В общественных местах мало смеются. В общественных местах не рассказывают анекдотов, не затрагивают скользкие темы. У госбезопасности длинные уши. Даже студенческое общежитие «прослушивается».

Воскресным вечером перед гостиницей «Астория»: пьяных в стельку финнов загружают в ожидающий их автобус. Они дешево развлеклись, теперь пора возвращаться в будничную жизнь.

Пей, братишка. От бутылки водки на троих слегка шумит в голове. И еще раз. Забудь, как тебе паршиво.

Я не могу. Не могу, когда стол ломится (дни рождения, например), когда за шампанским пиво, за пивом водка, за водкой коньяк, за коньяком вино или наоборот. Тошнит от одного вида. Достаточно рюмки чистой водки под селедочку, и все.