Бриттани Сонненберг - Дорога домой

В полдень Элиз едет в Конгрегационалистскую церковь наследия для встречи с Ми-Юн Ким, пасторшей, которая проведет свадебную церемонию, живой молодой американкой корейского происхождения – она постоянно превозносит свою богатую, в основном белую, паству, гордящуюся прогрессивными политическими взглядами, несмотря на пожилых родителей-республиканцев.

– Обычно я провожу эту встречу с женихом и невестой, – начинает пастор Ким. – Но насколько я понимаю, они в Берлине.

– Совершенно верно, – отвечает Элиз, чувствуя себя слегка виноватой, как будто придумала всю эту затею, чтобы лишить Ли данной встречи. То же иррациональное ощущение вины она испытывает и при досмотре в аэропортах: какая-то часть ее натуры всегда ожидает, что в ручной клади найдут спрятанное оружие.

– Возможно, я смогу поговорить с ними по скайпу, – размышляет пастор Ким.

– Можете попробовать, – улыбается Элиз. – Но эту парочку трудно застать на месте.

– Понятно, – энергично кивает пастор. – Лишь бы к алтарю пришли! Ха!

Элиз вежливо смеется.

Они быстренько пробегают по программе.

– Я думала о необременительной церемонии, ничего серьезного… пара поэтических отрывков, немного музыки, – предлагает пастор Ким.

– Именно так я себе это и представляла, – говорит Элиз. – То есть то, что обсуждала с Ли.

– Вам, должно быть, трудно, что она так далеко от вас, – замечает собеседница.

– Да. – У Элиз нет желания обсуждать это с пасторшей. – Но я просто счастлива, что она довольна и нашла себе кого-то. – Элиз кажется, будто она читает поздравление на холмарковской открытке.

– Разумеется. А теперь давайте посмотрим органную музыку, чтобы я сегодня же отправила письмо органисту.

Середина дня пролетает за встречей с флористом, брюзжащим по поводу полевых цветов на уличных столах для пикника («Они завянут, не лучше ли взять для вашей дочери пионы?»), и мучительной дегустацией на фирме, обслуживающей мероприятия на выезде, которую, дегустацию, ей следовало отменить, соображает Элиз, поскольку есть она может только мягкую пищу: гаспачо, картофельное пюре, крем-брюле. Она слишком стесняется признаться в сильной зубной боли, а значит, неспособности попробовать бифштекс, и поэтому оставляет их в убежденности: она либо вегетарианка, либо страдает частичной анорексией. Она вспоминает годы, когда Ли отказывалась от пищи, словно какой-нибудь активист из третьего мира, объявляющий голодовку протеста, гоняла еду по тарелке, заказывала две закуски, тогда как Крис и Элиз съедали по три блюда, вспоминает гордую ухмылку Ли – ее скулы заострялись, тело тощало, а она при этом настаивала, что чувствует себя прекрасно и не слишком голодна. Она старалась сравняться с Софи, понимала Элиз, с телом до периода полового созревания, к которому Ли так ревновала в двенадцать лет, когда округлилась, а дальше еще больше – стать скелетом, как уже ушедшая Софи. Ли! Элиз ощущает ноющую боль, прислушивается к ней, вспоминает, что теперь у дочери все хорошо – она здорова, скоро выйдет замуж, между прочим: разве не этого хочет мать? Счастливого конца для своего ребенка?

В Берлине, расположенном в центральноевропейском часовом поясе, на семь часов позже.

– Оно белое?

– Может быть.

– Длинное?

– Я забыла.

Ли и Маттиас сидят на скамейке у бара, пьют пиво «Августинер», следят за матчем Еврокубка и обсуждают свадебные платья. Маттиас пытается вызнать у Ли подробности с тех пор, как она вместе с Элиз купила себе платье в декабре.

– Кружевное?

– Может быть.

– С фатой?

– Мне это известно, а ты узнаешь.

Ли любит перебрасываться этими репликами десятилетних англичан и американцев с Маттиасом, который не слышал о них, когда рос в Лейпциге: «Нашел – моё», «Это свободная страна». Когда Маттиасу было десять лет, они с друзьями натягивали зимнюю шерстяную шапку на глаза жертвы с криками «Ночь в Америке!», прежде чем броситься врассыпную, странная, основанная на разнице во времени игра, учитывая, что жили они в тени Берлинской стены и мысль о путешествии на Запад была жестокой шуткой.

Ли и Маттиас снова возвращаются к четвертьфиналу: Германия против Италии. Когда идут игры Еврокубка, в каждом баре, ресторане и «Späti» (вездесущие, в основном принадлежащие туркам ночные магазины) показывают трансляции матчей, плоские телеэкраны наскоро прикреплены к наружным стенам, тротуары уставлены скамейками.

Ли благодарна за шум матча, легко отвлекающий внимание своей аккуратной геометрией умелых пасов и изящными арками пересечений над полем. Благодаря годам игры в футбол в Сингапуре Ли знает, что кричать у экрана, какими движениями восхищаться, какой вид обороны выглядит небрежно. Пятнадцать лет назад при виде упавшего на поле игрока у нее перехватило бы дыхание, случился бы приступ паники в ванной комнате, она кусала бы кулак. Теперь все это свелось к тихому гудению. Кроме того, игра – желанное развлечение после ссоры, случившейся у них с Маттиасом этим утром, ссоры, которую они с того момента обходят в разговоре, то сердито ворча друг на друга, то зализывая раны, а потом соприкасаясь головами, покусывая уши, снова ворча и разбегаясь по разным углам их квартиры.

В седьмом классе шанхайской Американской школы, в очередной раз просиживая медленную песню на школьных танцах, наблюдая за Софи, танцующей с веснушчатым мальчишкой-англичанином, Ли знала, нутром чуяла, что никогда не выйдет замуж: то была участь Софи. Однако же вот она сейчас, на пороге свадьбы с Маттиасом, этим придурком, с любовью думает Ли.

Когда Ли было двенадцать, они переехали в Китай. Когда ей было пятнадцать, ее младшая сестра умерла. Когда Маттиасу было восемь, отец за сквернословие привязал его к столбу на улице (свободным узлом, подчеркнул в разговоре с Ли Маттиас, чтобы он мог освободиться, если бы попытался, но он оставался там, упрямо хныкая, на протяжении пяти часов). Ли терпеть не может, когда ее оставляют одну или внезапно, неожиданно меняют планы. Маттиас ненавидит границы и необходимость извиняться. Ли нравится испытывать границы, и она ненавидит извиняться первой. Маттиасу нравятся традиции и манеры, что Ли часто высмеивает. Планирование свадьбы больше возбуждает его, а не Ли. На письма Элиз отвечает он.

«Эта ежедневная ролевая игра, смена ролей с характерами настолько же предсказуемыми и нудными, как в мистерии, без искупления, эти вечные пререкания, мелкие ссоры, ревность, чувство обиды – все это очень похоже на отношения между сестрами, – думает иногда Ли. – Как странно снова иметь товарища, быть с ним неразлучной. Как это выводит из себя, как это великолепно». Она сильно ударяет Маттиаса в плечо и указывает через дорогу:

– Черный «фольксваген-жук», твой ход.

– Я же тебе говорил, я точно видел эту машину час назад, – отвечает Маттиас, случайно повторяя слова Софи с легким немецким акцентом.

– Ну, давай! – вопит Ли, глядя на экран, когда итальянцы опять неудачно бьют по воротам.

Ли чувствует, что расслабляется, снимает защиту, которую очень хочет сохранить, когда Маттиас привлекает ее к себе, чтобы обнять.

В перерыве между таймами начинается дождь, и толпа, толкаясь, набивается в крохотный бар, где воняет сигаретами и прокисшим пивом. Ли, стоящая рядом с открытой дверью, вздрагивает, когда брызги дождя попадают ей на затылок. Ранее в этот день солнце сияло, было душно, как в Атланте в июле. Теперь же погода на улице напоминает Сингапур – барабанная дробь тропического ливня, – но становится прохладно. Когда Маттиас и Ли, не досмотрев матч, едут на велосипедах домой вдоль канала, ощущения и запахи похожи на осенние.

Ли помнит, как изнуряла их жара в Сингапуре. Те обманчиво мягкие ночи, благоухающие плюмерией, где Робо спал в ее кровати, чтобы отогнать кошмары. Робо. Ее мать настояла на этом имени, с нехарактерной для нее твердостью отказавшись от любых компромиссов. До смерти Софи, когда сестры хотели вспомнить ощущение от разных времен года (потому что в Сингапуре стояло только лето), они врубали кондиционер на полную мощность, пока не начинали замерзать, и тогда натягивали свитера и разговаривали о таких вещах, как яблочный сидр и День благодарения. Это действовало, пока ты не выглядывал на улицу и не видел покачивающиеся толстые тропические лианы, ярко-голубое небо, безжалостное солнце.

В Шанхае погода была неразличима из-за грязного воздуха. Иногда Ли делает быстрый глоток загазованного воздуха на оживленной берлинской улице, чтобы вспомнить Китай, или вдыхает сигаретный дым проходящего мимо незнакомца, чтобы бледным днем во вторник вызвать ощущение субботнего ночного бара.

Если она прожила тридцать лет, два года из них – одна, в Гамбурге и Филадельфии, тринадцать – с Софи – в Филадельфии, Лондоне, Атланте, Мэдисоне, Шанхае и Сингапуре, и пятнадцать снова одна – в Сингапуре, Энн-Арборе, Шанхае и Берлине, есть у нее сестра или нет? И если Маттиас знает ее только последние два года, в Берлине, что он о ней знает? Нужно ли знать кого-то, чтобы выйти за него замуж?