Александр Сапсай - Семейная реликвия. Месть нерукотворная

Машина плавно подкатила к дому. Ворота открыл садовник — пожилой, седовласый человек, работавший в дореформенные времена доцентом на биофаке МГУ и занимавшийся в те годы профессионально фауной и флорой родного отечества, прекрасно знавший и историю садоводческого искусства, и, что было весьма немаловажно, садово-парковую архитектуру прошлого и настоящего. Крошечная пенсия, которую он получал, несмотря на все знания и таланты биолога, не позволяла ему безбедно прожить и месяца, потому предложение стать садовником в особняке на Рублевке пришлось доценту как нельзя кстати.

«Роллс-ройс» с шиком тормознул прямо у крыльца — подъездная дорога проложена была прямо к двери. Второй водитель, мастер спорта международного класса Александр Мостовой, в белых перчатках и фуражке с лаковым козырьком и манерами не хуже чем у английского лорда, ловко и элегантно отворил заднюю дверцу. Вогез уверенно шагнул прямо в холл через предварительно раскрытые перед ним огромные дубовые входные двери.

«Может, все-таки плюнуть на все, вернуть икону на место или отдать этой женщине? — подумал он, воскрешая сегодняшние воспоминания. — Жизнь дороже и интересней всяких идиотских похождений. Да и историй подобных в моей биографии уже предостаточно. Хватит, навоевались. Обещал же, значит, нужно так и сделать. Тогда, судя по всему, все будет путем. Так, собственно, как и должно быть».

Он засунул руку в глубокий брючный карман чуть ли не по локоть. Нащупал там заветный сапфир. Достал его и, вертя пальцами, стал внимательно рассматривать. Его неожиданно удивило и даже насторожило то, что большой, прозрачный камень в его руке постепенно становился горячим и через какое-то мгновение уже просто обжигал кожу. От такого внезапного открытия Вогез остановился как вкопанный посреди холла.

— От моей руки, что ли, так нагрелся? — проговорил он вслух сам себе. — В конце концов, плевать я хотел на договоренности с Албанцем и Емелькой. Съезжу-ка, попью хорошего зеленого чая с жасмином в «Кольце» и все обдумаю хорошенько. Поспешность здесь абсолютно не нужна. А уже обдумав окончательно, свяжусь потом с этой Ольгой и передам Иисуса ей, — окончательно и твердо решил он, уверенно направляясь в гостиную.

Здесь, на большом мраморном выступе, от которого уходило ввысь чуть не до потолка большое, обрамленное чудесными фарфоровыми цветами работы фабрики Кузнецова овальное зеркало, купленное за немалые деньги у потомков художника Кончаловского, стояла, прислоненная к нему верхним краем футляра из красного дерева, большая, в половину человеческого роста старинная икона. Лик Иисуса Христа с угольками черных, пугающих и глубоких, как Вселенная, все видящих и все прожигающих насквозь глаз, чей взгляд Вогез почувствовал, едва зайдя в дом, а потом и увидел — на фоне почему-то безобразно маленького и, как ему показалось, довольно уродливого собственного отражения в зеркальном овале.

Преодолев мешавшее ему внутреннее сопротивление, Вогез твердо и энергично подошел к лику. Легким движением левой руки он приоткрыл отомкнутую на днях ключиком Емельки стеклянную витрину старинного футляра и, не торопясь, покрутив тремя пальцами обжигавший их прозрачно-синий камень размером с голубиное яйцо, вложил его на место в серебряную оправу. Туда, откуда теми же пальцами выковырнул драгоценный сапфир, отправляясь за советом к ювелиру в Красноярск.

Потом, также не торопясь, троекратно перекрестился, склонив голову, и отошел назад шагов на пять-шесть — еще раз издалека полюбоваться наконец-то доставшимся ему великолепным творением глубокого прошлого. И вдруг буквально остолбенел. То, что он увидел своими глазами в эту секунду, иначе чем чудом назвать было нельзя. Первое, что узрел Вогез, была мощная ярко-золотистая вспышка, осветившая и так от пола до потолка залитую солнечным светом большую гостиную его огромного особняка каким-то совершенно необычным, чуть ли не лунным светом. Вслед за ней оцепеневший от такого явления Вогез кожей всего своего нехилого тела ощутил мощное движение воздушной волны, сопровождавшееся тихим шелестом и даже колебанием штор, занавесок, раскачиванием двух огромных висевших в гостиной люстр и хрустальных подвесков на многочисленных бра. Подобное видение он однажды наблюдал в середине шестидесятых годов во время ташкентского землетрясения. Но в данном случае все это было совершенно другое, загадочное и не совсем естественное, что ли. Причем в отличие от рушивших дома толчков, наполнявших человека животным страхом, в этот миг душа его наполнилась миром, благоговейным трепетом и другими похожими ощущениями, которых за свою долгую и бесконечно опасную и трудную жизнь он еще не знал никогда. Вслед за этим какая-то мощная нечеловеческая сила неожиданно заставила Вогеза встать на колени и начать истово молиться, преданными глазами глядя на святое изображение и произнося те немногие слова из молитв, которые он хоть раз слышал или знал.

«Господи милостивый, что же это? — подумал Вогез, опустив глаза к полу. — Спаси и сохрани!» — не отрываясь, глядя вниз, быстро-быстро, как заводная игрушка, стал бубнить он. А когда огромным усилием воли смог наконец оторвать свой взор от полированного дубового паркета, чтобы опять взглянуть в черные глаза святого образа, оторопел вовсе. Старинная, потускневшая от времени позолота нимба буквально на его глазах сделалась яркой, светлой. Как бы новой, только что сделанной мастером. Очистилось мгновенно от вековой черноты и серебро оклада, а украшавшие его драгоценные камни всех цветов и оттенков вдруг заиграли так, как будто древними умельцами на них было нанесено граней не меньше, чем на бриллианты современными ювелирных дел мастерами лучших домов Европы. Очистился и обновился и сам образ, который также блистал в солнечных лучах ярким золотистым свечением. И что особенно удивительно, рядом с изображением святого лика, как в сказке, вдруг проступили не различимые даже в лупу ювелира Емельки старинные надписи, а по бокам стали видны еще два или три образа. Вогез, едва отрывавший глаза от пола, посчитать их был не в силах. Он только совершенно ясно понимал и прекрасно чувствовал, что от иконы стало исходить так же неожиданно, как и все остальное виденное им сегодня, настоящее благоухание, сравнить которое, как и все другое, ему было в его земной жизни не с чем.

Так продолжалось не слишком долго: час или чуть больше. А потом все прошло словно сон. Но подошедший поближе к иконе Вогез обнаружил, что серебряный оклад с нимбом из чистого золота так и остались обновленными, блестевшими, как будто бы только что их начистила домработница современным химическим средством, обычно употреблявшимся для придания блеска металлическим и ювелирным изделиям, которые она по воскресным дням протирала специальной губкой. Да и драгоценные камни в окладе продолжали переливаться всеми цветами радуги — сияли в лучах весеннего солнца.

«Не с ума ли я спятил? — подумал Вогез, хватаясь обеими руками за голову. — Может, устал так сильно? Выспаться, конечно, не мешает. А то со мной в последние дни дьявольщина какая-то происходит. Даже не поверит никто, если рассказать, что я видел или показалось мне. Может быть, это и называется наваждением? А может, еще как, кто его знает? Хорошо, что никого в этот момент в гостиной не было и охранники с водителем не заходили, а то подумали бы ненароком, что я действительно ума лишился, — пронеслось у него в голове. — Стыдно бы было, это уж точно. Вогез — и вдруг на коленях молится. С чего бы это? А они знают, что никогда и ни при каких обстоятельствах я на колени не встану, чего бы это ни стоило. Не тот человек Вогез, чтобы кто-то мог заставить его на коленях стоять. И хорошо, что родных не было. Те бы годами потом обсуждали».

«Ну да ладно, — сказал он себе, глядя на часы „Картье“ и отряхивая от пыли брюки на коленях. — Пора и честь знать. На сегодня небылиц достаточно, скоро уже три часа. Пацаны заждались в „Кольце“. Договорились же, значит, нужно ехать, переодеться только и успею. Надо же, что только в голову не придет бедному Вогезу. Видно, действительно не выспался вовсе. Потом приеду домой и посплю от души», — пообещал он себе, попутно подумав и о том, что обо всем нужно будет сказать жене.

«Пойду-ка, переоденусь и на встречу рвану, от греха подальше», — решил он для себя, при этом так же неожиданно, как и все в этот злосчастный день, вдруг отогнав мысль о том, что икону нужно вернуть и вспомнив попутно слова гадалки об этом.

«Конечно, прав Албанец, как никто другой. Такую роскошную икону отдавать никому нельзя. Да и у себя держать тоже стремно. Загоню ее красноярцу. „Лимон“ еще никому и никогда не мешал. И мне не помешает, это уж точно», — окончательно и бесповоротно еще раз решил он, воочию представив себе лица ждущих его с нетерпением в «Кольце» братанов.