Владимир Войнович - Малиновый пеликан

– Вы что, – спросил я, – все перевоплотились, как Перлигос?

– Нет, – отвечал Заморошкин, – что вы! До нашего бывшего, но все еще любимого Перлигоса нам далеко. Он перевоплотился реально, а мы, чтобы хоть сколько-нибудь походить на него, пока носим клювы искусственные, но разные соответственно чину. У рядовых депутатов они картонные, у председателей комитетов – жестяные, у руководителей фракций – жестяные оцинкованные, у меня, извините, как у спикера – более высокого качества.

Я пригляделся – и правда. Клюв его, перламутровый, сделан искусно, но все-таки видно, что натуральной частью головы не является, а примотан к ней прозрачным скотчем. Я окинул взглядом помещение. С обыкновенными человеческими головами здесь были только люди, принадлежавшие, как я понял, к обслуживающему персоналу: тетеньки, сидевшие у тяжелых дверей в зал, грудастая буфетчица за стойкой и несколько мужчин в темных костюмах и темных очках – сотрудники секретной службы. Пеликано-люди разбились на группы, обсуждая в каждой какие-то темы государственного значения или травя анекдоты. Но были и отдельные особи – те, заложив руки за спину, важно прогуливались по залу во всех направлениях и, встречаясь с идущими навстречу, церемонно, едва не касаясь пола концами клювов, раскланивались А двое в дальнем углу мерялись пластмассовыми клювами – оказалось, и длина их имеет значение. Я долго разглядывал всех, когда ко мне подошел один из бесклювных, в ком я узнал все того же Ивана Ивановича, мужа нашей Зинули, который в прошлом сне проводил меня в кабинет Перлигоса.

– Пройдемте подгримируемся, – вежливо предложил он.

– Это как? И зачем? – спросил я недоуменно.

– Здесь много журналистов, телевидение. Они всегда требуют грима.

Он взял меня под локоть и провел в небольшое помещение, оказавшееся гримерной. Пока молодая симпатичная девушка по имени Люда, тоже бесклювная, пудрила меня и закрашивала мешки под глазами, Иван Иванович стоял у дверей в наполеоновской позе, сложив на груди руки. Кончив работу, гримерша достала из-под стола золотой (или позолоченный, я не понял) клюв и приставила к моему носу. Я невольно отшатнулся и спросил, что это значит?

– Мне сказали, чтобы я это на вас надела. – И Люда сделала движение упрятать мой нос под клюв.

– Да вы смеетесь? – Я решительно отвел ее руки от своего лица.

– Надо, Петр Ильич, – твердо сказал мой сопровождающий. – Если вы хотите, чтобы аудитория приняла вас за своего, надо это надеть. Иначе вы будете выглядеть белой вороной.

Мне показалось это смешно быть белой вороной среди розовых пеликанов, и я расхохотался.

– Нет, – сказал я, отсмеявшись, – белой вороной я для них все равно останусь, поскольку могу быть таким же клювастым, но мой образ мыслей с большинством здесь собравшихся вряд ли достаточно совпадает.

На первый раз я на этот маскарад согласился, и Люда проделала все очень ловко, щелкнув какими-то застежками у меня на затылке. Я посмотрел на себя в зеркало. Зрелище было… Нет слов! Я вынул из кармана айфон, сделал селфи, чтобы потом показать Варваре. Вот уж посмеемся. Но селфи получилось не очень удачное, потому что рука моя оказалась короче клюва.

Гул затих, я вышел на подмостки. За неимением косяка ни к чему не прислонился. А вспоминать, что случилось на моем веку, сейчас было некогда, тем более что вспоминал уже по разным поводам. Было объявлено совместное, открытое при закрытых дверях заседание Государственной думы, Совета Федерации, Совета министров, Совета безопасности, Администрации президента. В зале на шесть тысяч мест кресел на всех не хватило, некоторые стояли в проходах, а наиболее мелкие особи, пытаясь показать, что они действительно перевоплотились, висели на люстрах. Сумевшие захватить кресла сидели, возложив тяжелые клювы на плечи впередисидящих. Хуже других пришлось сидевшим в первом ряду. Они вынуждены были держать клювы на весу, что исключало возможность незаметно поспать. Стоит лишь задремать, и клюв немедленно опустится и уткнется где-то между коленями, а то и ударится в пол. Но, должен сказать, заседание наше было столь интересным и эмоционально насыщенным, что ни одному из присутствовавших не удалось заснуть.

Мое выступление объявил спикер Заморошкин. И не успел он договорить «слово предоставляется», как зал вскочил на ноги и разразился такими оглушительными аплодисментами, что стены дрогнули, люстры закачались, и один из висевших на самой большой из них сорвался вниз, но был ловко подхвачен службой охраны и благополучно вынесен из зала.

Мне и раньше приходилось выступать в сравнительно больших аудиториях и выслушивать одобрительные аплодисменты, но таких долгих и таких оглушительных – никогда. Уж я им махал руками, прижимал руки к груди, посылал воздушные поцелуи, показывая, как высоко ценю их страстную любовь ко мне, а они все хлопали и хлопали, особенно яростно стоявшие в первых рядах. Когда наконец последние хлопки стихли, я, поприветствовав всех, произнес речь:

– Уважаемые друзья, коллеги, братья по оружию!

Еще недавно, будучи простым литератором, я следил за вашей деятельностью только по телевизору и не мог понять ее смысла. Почему, думал я, вы, развив поистине бурную деятельность, производите так много законов, которые можно поделить на просто бессмысленные, на бессмысленно вредные, на осмысленно вредные и на идиотские. Изучая некоторые из них, я смеялся. Вникая в другие, пожимал плечами. Прочтя третьи, разводил руками, а от четвертых приходил в ужас и сильно задумывался. Не зная вас лично, я пытался себе представить, кто эти люди, издающие такие законы. Первую мысль, что это просто дураки, я немедленно отбросил. Ну не может же быть, чтобы дураками могли оказаться люди, которых народ выбрал в качестве самых умных. Насколько мне известно, у вас у всех есть высшее образование, а то и два и три высших, а многие имеют кандидатские и докторские ученые степени. Правда, о вас ходят слухи, что чуть ли не все вы свои дипломы купили, диссертации списали, но ведь даже для того, чтобы списать диссертацию, необходимо хотя бы элементарное знание азбуки и какое-то прилежание. Поскольку представление о вас как о глупых и безграмотных я отвергал, у меня возникла вторая мысль, естественно, заменяющая первую. Я подумал: если это действительно люди умные и образованные, то значит, они издают законы с осознанной целью нанести стране, в которой живут, и народу, избравшему их, как можно больше вреда. Третья мысль привела меня в ужас: да что же я за человек? Как я мог такое подумать о лучших своих соотечественниках, с завидным энтузиазмом избранных всем народом. Неужели эти люди могут так ненавидеть страну, где они родились, которая их вырастила, воспитала и дала им все, что могла, с большими добавками? Неужели с таким презрением они относятся к своему электорату, доверившему им такие большие посты, зарплаты и привилегии? Нет, сказал я, устыдившись собственных мыслей и того, что мне в голову могли прийти столь ужасные подозрения. Тогда я еще раз крепко подумал, перебрал в уме все возможные ответы на свой вопрос, включая и тот, что вы все, как утверждает депутат Сидоров, являетесь тайными агентами американского госдепартамента…

– Неправда! – раздался в зале чей-то визгливый голос.

– Клевета! – поддержал его другой, басовитый. И эти два приглушенно произнесенных слова: «неправда» и «клевета» – прокатились по залу и стихли в задних рядах.

– А если неправда и клевета, – сказал я, выдержав паузу, то что остается? – Я внимательно оглядел зал и увидел, что все эти пеликано-люди затаились, чувствуя, что сейчас последует разоблачение… – Да, – сказал я, – вы угадали. Я проник в тайный ваш замысел. Вы очень умело ведете страну к революции.

– Нет! Нет! – послышались нестройные испуганные голоса из разных концов зала.

Я поднял руку и сказал:

– Ша, ребята! Пудрить мне мозги и вешать лапшу на уши не советую. – Я выдержал долгую мучительную для них паузу и смотрел, как страх искажает их лица. – Тем более, – завершил я паузу, – что я с вашей идеей абсолютно согласен.

Вздох облегчения по залу, как легкий бриз с запахом перегара от коньяка, виски, джина, текилы и прочих хороших напитков, попавших под санкции.

– Я согласен с тем, – уточнил я, – что нашей стране, безусловно, нужна революция. Мы настолько погрязли в пьянстве, воровстве, лжи, лени и прочих гнусных пороках, что никакие отдельные реформы нас уже не спасут, а рассчитывать на двести-триста лет эволюции настоящие пеликаны, допускаю, что могут, но у меня на это жизни, увы, не хватит. Значит, я с вами согласен: нужна революция, и чем скорее, тем лучше. А как ее совершить? Мы же с вами не можем сделать это своими силами. Революции, как известно, совершаются возмущенными народными массами. А для того чтобы возмутить народные массы, заставить их ненавидеть своих правителей, надо их разбудить и открыть им глаза на все, что происходит, а затем сильно-сильно их всех обидеть, унизить, оскорбить, ущемить, ущучить и озлобить. Согласны?