Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса

Теперь я гадаю, захочет ли мама вообще находиться так близко ко мне.

Я ерзаю в кресле. С утра перед встречей у меня был выбор, что надеть: юбку с блузкой, которые мама купила для слушания, или леггинсы и футболку, в которых меня привезли сюда пару месяцев назад. Я выбрала новый наряд, но надела под юбку леггинсы, потому что боялась замерзнуть в самолете. Легконожка помогла мне засучить левый рукав блузки поверх перевязанной руки. Теперь я жалею, что натянула леггинсы. Лучше бы я замерзла, зато мама одобрила бы наряд.

Я почему-то вспоминаю Кэссиди. Она где-то тут. Может, на групповой терапии или на занятиях по плетению корзин. Если бы я осталась, то могла бы отвоевать у нее трон. Лучше быть королевой здесь, чем жалким уродом снаружи, так?

— Нам придется всю жизнь следить за проявлением симптомов Ханны. — Легконожка снова говорит «нам», будто по-прежнему останется рядом, хотя вряд ли мы с ней увидимся после этой беседы. Ее, наверное, научили этой технике в медицинском: «Включайте себя в план лечения, чтобы родители чувствовали себя не так одиноко, забирая свежедиагностированного отпрыска домой». — Для подобных заболеваний, как у Ханны, характерны подъемы и спады. Представьте себе рак, который переходит в ремиссию, а затем, совершенно внезапно, появляются метастазы и пациент снова оказывается в больнице.

— Но если диагностировать рак на ранней стадии, можно остановить его распространение, — перебивает папа. — Вы сказали, что рано отследили симптомы.

Папа хочет услышать, что Легконожка «пресекла недуг в корне», но она не собирается (просто не может) этого говорить.

— С годами Ханне нужно будет корректировать набор препаратов. Возможно, вы предпочтете новый курс лечения. Ваш врач в Нью-Йорке поможет взвесить преимущества и возможные побочные эффекты.

Интересно, замечают ли родители смену местоимений в речи Легконожки: «ваш» врач, а не «наш» врач, хотя и не «врач Ханны». Может, этому ее тоже научили в институте: «Перед самым уходом напомните родителям, что теперь ответственность лежит на них. Вы не всегда будете рядом и готовы помочь».

— Как я сказала, исцеления не существует. Но с болезнью можно справляться.

Хотя мозг у нас работает по-разному, я уверена, что родители, как и я, слышат подтекст: «Сейчас болезнь Ханны под контролем, но время от времени обострения могут снова приводить ее в места вроде этого». (Может, мы с Легконожкой еще встретимся.)

Не знаю, как родители реагируют на возможную перспективу моего возвращения в клинику — с ужасом или облегчением. Им, наверное, неприятно слышать, что я могу снова попасть сюда. С другой стороны, возможность избавиться от меня при любых осложнениях даст им шанс отдохнуть от ненормальной дочери. Они скинут меня на попечение врачей, а сами отправятся на дорогой европейский курорт. Как остальные берут отпуск на работе, родители возьмут отпуск от меня.

Совсем недавно я и представить такого не могла. Чуть ли не всю жизнь я не сомневалась, что родители хотят проводить со мной как можно больше времени, — так они говорили, и я им верила.

Но, может, они отказывались от няни не потому, что стремились быть рядом со мной. Может, им просто было недосуг. И я вписалась в их образ жизни — дорогие путешествия, роскошные рестораны — вовсе не потому, что «родилась взрослой»: им попросту не приходило в голову, что ребенка можно растить по-другому.

И не исключено, что они с нетерпением ждали, когда семейное гнездышко опустеет с моим отъездом в университет. Может, после стольких лет, в течение которых они везде таскали меня с собой, их радовала перспектива побыть наедине. Может, поэтому папа так настаивал на летней школе: не ради «расширения кругозора», а чтобы они с мамой пару месяцев отдохнули от меня?

Может, они больше никуда не захотят брать меня с собой.

— Вы уверены, что она достаточно здорова, чтобы ехать домой? — наконец спрашивает папа.

Он стоит у меня за спиной, и я не вижу его лица, зато вижу мамино. На нем написана надежда: они не очень-то хотят забирать меня.

Легконожка кивает:

— С грамотной помощью пациенты с таким заболеванием, как у Ханны, живут полной жизнью: оканчивают университеты, находят работу, выходят замуж, как и остальные молодые люди.

Я гадаю, перед сколькими родителями она произносила такую речь за годы практики, скольких отцов и матерей она пыталась предостеречь от ассоциации дочери с бомжихами в Центральном парке, которые в тридцатиградусную жару носят пальто и пускаются в долгие разговоры с людьми, которых видят только они сами.

Легконожка продолжает:

— Люди с таким диагнозом, как у Ханны, пишут книги, работают юристами, хирургами, психологами — кем угодно. Возможно, ее путь более тернист, чем у других, но и он способен привести к сияющим вершинам.

Легконожка улыбается. Может, она вспомнила, как меня беспокоила угроза отстать от школьной программы. Я не сомневалась, что заключение в клинике разрушит мне всю жизнь. Теперь мой доктор глядит не на родителей, а на меня и подчеркивает:

— У тебя вся жизнь впереди.

Легконожка переводит взгляд на моих родителей.

— Позвольте напомнить, — говорит она терпеливо (сегодня она все утро говорит исключительно терпеливо), — что здесь нет вины Ханны. — Она делает паузу. — Ханна не виновата в том, что случилось с Агнес.

— Но вы сказали, что у нее были галлюцинации, и кто знает, что она могла… — Папа не заканчивает.

Вот как.

Родители не просто стыдятся меня. Во всяком случае, не только стыдятся. Они еще и боятся. В день слушания Легконожка пыталась убедить не только судью и даже не только родителей Агнес.

Легконожка сказала, что пациенты с моим диагнозом «с большей вероятностью» могут нанести вред себе, а не окружающим.

«С большей вероятностью» — это не обещание.

«С большей вероятностью» — это не гарантия.

— Я знаю, что вам тяжело. — Легконожка встает. Ее терпению пришел конец. Нам пора. Я тоже встаю, но родители не двигаются с места. Они не спешат уйти отсюда.

— Не только Ханне предстоит приспособиться к жизни с этой болезнью. — Легконожка обходит стол и пожимает родителям руки, что наконец заставляет их направиться к двери. — Но я уверяю вас, Ханне больше не обязательно здесь находиться.

Не похоже, чтобы родители ей поверили.

Я снова покидаю клинику, как и в день слушания совсем недавно, но ощущения абсолютно другие. Я снова одна на заднем сиденье, но родители арендовали черный джип с мягкой кожаной обивкой, а не простенький седан, как у Стивена. Ворота открываются сами (даже не приходится вводить код; видимо, того, кто управляет ими, предупредили насчет нас). Я поворачиваю голову, когда мы выезжаем, и гляжу, как ворота закрываются за нами. Смотрю на горы Санта-Круз. Светит солнце, но вершины окутывает туман, который будто ждет подходящего момента, чтобы сползти вниз.

Интересно, когда в мою палату заселится очередная пациентка? Может, новенькая уже там. Может, у нее уже забрали одежду и выдали зеленую бумажную пижаму. Может, она считает шаги, смотрит в окно. Гадает, сколько времени проведет взаперти.

Легконожка сказала мне, что не все пациентки попали в клинику по судебному приказу. Некоторых отправили туда родители или учителя. А кое-кто даже добровольно соглашается жить там, потому что понимает, что болен. Я спросила, входит ли Кэссиди в число таких пациентов, но Легконожка промолчала. Врачебная тайна и все такое.

Я призналась, что раньше думала, будто Легконожке наплевать на врачебную тайну: «Понимаете, вы ведь проводили сеансы в присутствии Люси».

Может, однажды я вспомню время, проведенное в клинике, и пойму, сколько всего я воспринимала неправильно.

— Мы поговорили с учителями. Ты сможешь скоро вернуться в школу, — начинает мама.

Она даже не поворачивается ко мне. Я сижу за водительским сиденьем, и ведет папа, так что мне виден мамин профиль.