Юз Алешковский - Маленький тюремный роман

— До завтра… попрощайся, Ген, подай дяде лапу.

— Пока, красавец… отличный он у вас пес, не порченный, я тоже заведу собаку — пуделя себе отхвачу, назову Пушкиным, ваш будет с ним дружить… странное опять-таки дело, приказ подписан, адью, Лубянка, все ночи, полные огня, но никак не могу поверить, что стал большим администратором… не верится — настолько все это неправдоподобно, более того, неправдоподобно до сказочности.

А.В.Д., когда Шлагбаум удалился, провел остаток — ночи? вечера? дня? — в каком-то благословенном тумане счастья; он считал свободу самых близких душе существ и их надежную удаленность от немыслимой бесовщины — основным, целиком и полностью, слава Тебе, Господи, удавшимся, делом жизни; вдруг он всей кожей своей, всем своим нутром ощутил, как прошлое, словно Ноев Ковчег, по самые борта нагруженное спасаемыми, чистыми и нечистыми, невинными тварями, — как прошлое снялось с тяжких якорей, вроде бы навек въевшихся в безмолвную плоть придонной тверди, и вот уже медленно, медленно плывет по безмолвному штилю невесомых вод настоящего к пока еще призрачным горизонтам будущего времени — в неизвестность всего и вся; в тот миг — почувствуй он в себе примету образа исполненности совершенной полноты жизненного предназначения, — исполненности, присутствующей в естестве любого зрелого растения и животного, — оттого и очаровывающей души людей, обожающих красоту Творенья, — этого образ смутил бы его или перепугал.

Но А.В.Д. было не до чувств, не до поэтически эстетизированных размышлений о них, не до будущего, даже не до боли, иногда предельно тупой, иногда немыслимо острой, пронзающей сердце, — такая вдруг охватила его душу блаженная, впервые в жизни испытываемая, усталость, полноправно требовавшая отдать себя убаюкать в ее всезаботливые материнские руки; вот и отдал, сладко зевнул, улыбнувшись смешным словам, сказанным Гену перед сном: «Ладно, раз уж так, друг мой, то подрыхнем оба нераздетыми, — нам не до условностей».

В тот же миг легко — словно только что мелькавший в уме якорь, сладко звеневший цепью и истосковавшийся по милым душе твердям глубин, — он бултыхнулся в темные воды отдохновенья и, главное, наконец-то явившегося сновидения.

Он моментально увидел себя на слегка заиндевевшей за ночь торцовой мостовой кремлевского двора, показавшегося бескрайним… призрачно безликий холуй в энкеведешной гимнастерке выбежал из кабины, открыл, потом захлопнул за ним бесшумную дверь более черного, чем мостовая, чуть ли не развеществленного, почти живого туловища правительственного «Линкольна», сверкавшего рамками, бамперами и огромными фарами; их блеск еще резче подчеркивал великолепную черноту капота двигателя, впереди которого постоянно и стремительно неслась вдаль фигура великолепной собаки, поблескивавшей инеем… «Линкольн» неслышно, словно в нем работали натуральные легкие, а не цилиндры двигателя, отъехал, точней, растаял в пасмурном предрассветном тумане… двое, внезапно возникших, таких же безликих, как первый, холуев — оба в сером шинельном сукне до пят, в шлемах с мудацкими наялдашниками и звездами во лбах — сопроводили нисколько не расстерявшегося А.В.Д. в фойе Георгиевского дворца… он совершенно не удивился, увидев любимого пса на ковровой дорожке огромного фойе… его милая умная морда привычно покоилась на обеих вытянутых лапах, блаженствующих на глади беспредельного покоя… он глубокомысленно поводил бровями, чутко шевелил раструбами ушей, в глазах светилось понимание причины, по которой оба они здесь, а не в помещении без светлых окон наружу и открывающихся прямо на свободу дверей.

А.В.Д. с тем же странным равнодушием отнесся к своему молниеносно быстрому возникновению в громадном кабинете… в том самом, который, сидя в кино, видывал членов политбюро, крупных руководителей, знаменитых маршалов, впоследствии расстреливаемых, затем быстро вопроизводимых из младших чинов, в свою очередь, готовых к расстрелу, необъяснимость которого устрашала миллоны нормальных граждан, продолжающих мыслить трезво, но вынужденно скрытно… некогда бывали тут и императоры России и высшие иерархи… разумеется, посиживали в этом кабинете так называемые «большие друзья Советского Союза», охотно позволявшие себя оболванивать, потому что вечно живущее в людях желание принять желаемое за действительное уничтожало их совесть, размягчало мозг, убивая в нем функцию критико-аналитического мышления, и атрофировало все инстинкты, ежесекундно помогающие животным своевременно воспринимать в окружающей их действительности острые и опасные ситуации.

Ген тут же забрался под громадный стол, покрытый зеленью сукна, поэтому и походивший на кабинетный стадион; тут же из-за какой-то старинной, древней, скорей всего, бывшей царской ширмы вышел якобы родной отец, друг и учитель, не спеша набивавший трубку; он что-то говорил и говорил, не понятно к кому обращаясь, однако не к самому себе; суть странного монолога до А.В.Д. не доходила; это не раздражало, наоборот, прибавляло спокойствия, граничившего с блаженством совершенно безразличного отношения к тому, что происходит вокруг.

А.В.Д. нисколько не удивился и тому, что его второй глаз, тот, что недавно вытек, цел-целехонек, причем, оптически безупречно фунционирует и даже не слезится — моргает себе, как ни в чем не бывало, вместе со своим партнером по зрению… правда, постепенно осознавая невероятность картины действительности, он начал недоумевать… эту картину он воспринимал, если можно так выразиться, с легким грузинским акцентом, словно бы внушаемым его вИдению монологом самодержца, хозяина кабинета, — акцентом, невольно подчеркивавшим вульгарную стилистику мертвословной фразеологии советских газетенок; кроме того, в нем остро чувствовалась, крайне удручавшая душу, стиснутость синтаксиса родного русского, неторопливо исковеркиваемого вождем народов, уже попыхивавшим трубкой, известной всему миру; кстати, музыку языка Грузии А.В.Д. обожал не меньше, чем музыку латыни… в его мозгу мелькнула знакомая по прежним раздумьям мысль о истинно божественной демократичности всех изначально свободных языков, никогда не нуждавшихся ни в Конституциях, ни в Хартиях, ни в Декларациях — лишь в алфавите, грамматике, любви к себе и лингвистическом слухе… мелькнула мысль и о том, что Высшие Силы, называемыми людьми Богами и прочими символическими именами, одарили каждый из людских языков саморазвитием всех его форм — ради порядков красоты смыслов и смыслов порядков красоты. — Ну что ж, как говорится, гамар джоба, товарищ и кацо Доброво. — Добрый день, Иосиф Виссарионович, я должен… — вежливо попытался произнести А.В.Д., но, к его прежнему удивлению, в данном случае, к радости, слова не произносились — они не возникали на устах, не вылетали из уст. — Я знаю, кому, сколько и что именно вы должны, если считать объективно достоверным тот факт, что здесь папахивает так называемым собачьим духом… я тоже люблю собак не меньше, чем сугубо марксистское стремление к познанию относительных, тем более, абсолютных истин… пусть четырехлапый товарищ спит… было бы логично ему позавидовать, потому что по ночам, в связи с ответственной партработой, я не могу долго отдыхать на одном месте… позволительно спросить, товарищ Доброво: во-первых, может ли привести смело направляемый нашей партией вечный прогресс эволюции к некоторому умению наших нижних конечностей ответственно функционировать, подобно нашим верхним конечностям?.. или мы обречены на вечную пыль, пыль и дальнейшую пыль от шагающих сапог, если верить Радьарду Киплингу, общеизвестному певцу колониализма?… партия имеет в виду возможность нижних конечностей нового советского человека практически разумно выполнять прямые обязанности конечностей верхних… во-вторых, ваш утвердительный ответ позволил бы нам впервые в истории существенно ускорить строительство как социализма, так и коммунизма… вы, я вижу, отлично понимаете, что только недальновидные враги народа могут рассматривать данный проект как внеочередную невыполнимую утопию большевиков… напомню, в дни революции мы с Ильичем взаимно разыгрывали в четыре ноги ноты камерной сонаты ВКП(бэ-моль) великого утописта Фурье для фаланстера и оркестра, музыка Сен-Санса, слова Дунаевского… но нашим грезам помешал НЭП и дальнейшая возня фашистского империализма против марксистско-ленинской идеологии с научной фантастикой включительно… отлично понимаю, вам хотелось бы объяснения, почему миллионы простых людей доброй воли в нашей стране, особенно, за рубежом искренне восхищаются исторической ролью, выпавшей именно на долю Сталина, а не каких-нибудь Троцких и Бухариных?.. поделюсь с вами секретной установкой нашей партии: кто прошлое помянет — тому глаз вон, но свято ее нарушу и скажу следующее… недавно наши славные разведчики скопировали лично для меня целый ряд важных выжимок из рукописей знаменитого исследователя Фрезера о происхождении первобытных верований… все очень просто: в далеком прошлом, точней в предистории, руководителями племен, затем и народов, становились мы, люди, чей пытливый ум, стальная воля, жестокость, целиком подчиненная исторической необходимости, и надмирная беспринципность на несколько порядков превышали соответственные качества их соплеменников… нас, выдающихся властителей и военначальников начали боготворить, так как подчиненные люди, по своей природе, товарищ Доброво, злы, глупы, подлы, завистливы, ничтожны, в каждом из них живет враг народа, предатель родины и вредитель интересов всего общества… скажу вам откровенно: дело на в уме, дело не в гениальных способностях… Сталина просто не существовало бы, если бы он был человеком на какую-то долю помягкосердечней, посовестливей, посправедливей, почеловеколюбивее, что, соголасно диалектике, логически вытекает отсюда туда, если не отсюда туда… имя Сталина неслучайно, а необходимо обожествляется миллионами людей во всем мире и в нашей стране, по мудрому указанию Ильича, до основания разрушенной империалистической войной, диалектически перешедшей в гражданскую… в имени Сталина сфокусированы надежды и упования лучшей части трудящихся масс, что весьма удивительно, поскольку и вы меня, как и я сам себя, считаю величайший злодеем всех времен и народов…