Андрей Макин - Французское завещание

Вечером, больше для очистки совести, я решил дочитать Шарлоттину рукопись. Я вернулся к заключенной женщине, к лагерным жестокостям и к ребенку, который принес в этот безжалостный и грязный мир какие-то светлые мгновения… Шарлотта писала, что сумела добиться доступа в больницу, где умирала женщина…

Внезапно страница в моей руке превратилась в тонкий лист серебра. Да, она ослепила меня металлическим блеском и, как мне показалось, издала тонкий холодный звон. Сверкнула строка – так, бывает, резанет по глазам нить накала электрической лампочки. Письмо было написано по-русски, и только с этой строки Шарлотта перешла на французский, словно тут перестала полагаться на свой русский. Или словно французский язык, этот язык другой эпохи, должен был помочь мне воспринять более отстраненно то, что она собиралась сказать:

«Эта женщина, которую звали Мария Степановна Долина, была твоей матерью… Она просила ничего тебе не говорить как можно дольше».

К последней странице был прикреплен скрепкой небольшой конверт. Я открыл его. Там была фотография, которую я без труда узнал: женщина в зимней шапке-ушанке и ватнике. На белом матерчатом квадратике сбоку от застежки – номер. На руках ребенок, запеленутый в шерстяной кокон…

.Ночью в моей памяти всплыла картинка, которую я всегда считал неким проявлением прапамяти, идущей от моих французских предков и которой в детстве очень гордился. Я видел в ней доказательство моей наследственной французскости. Это был солнечный осенний день на опушке леса, и некое незримое женское присутствие, и очень чистый воздух, и пряжа Святой Девы, плывущая в светозарном пространстве… Теперь я понял, что лес этот был на самом деле бескрайней тайгой и что чарующее «лето св. Мартина» вот-вот должно было сгинуть в сибирской девятимесячной зиме. А пряжа Святой Девы, серебристая и невесомая в моей французской иллюзии, была не чем иным, как новой, не успевшей заржаветь колючей проволокой. Я гулял со своей матерью на территории женского лагеря… Это было мое самое первое воспоминание детства.

Два дня спустя я покидал эту квартиру. Хозяин приходил накануне и согласился договориться полюбовно: я оставлял ему всю мебель и старинные вещи, которые собрал за эти месяцы…

Спал я мало и в четыре часа уже был на ногах. Рюкзак я собрал заранее, намереваясь сегодня же отправиться в привычное странствие. Прежде чем уйти, я последний раз заглянул в комнату Шарлотты. В сером утреннем свете ее тишина больше не напоминала музейную. Нет, сейчас она не выглядела необитаемой. После секундного колебания я прихватил старую книгу, лежавшую на подоконнике, и вышел.

Улицы были пустынные, заспанные. Казалось, их перспектива только еще выстраивается по мере моего продвижения.

Я думал о «Заметках», лежавших у меня в рюкзаке. Сегодня вечером, говорил я себе, или завтра я добавлю к ним тот эпизод, который вспомнился мне минувшей ночью. Это было в Саранзе, в последнее мое лето у бабушки… В тот день, вместо того чтобы свернуть на тропу, уходящую в степь, Шарлотта направилась в заросли этого леска, заваленного военным ломом, который жители называли Сталинкой. Я следовал за ней с некоторой опаской: по слухам, в дебрях Сталинки можно было напороться на мину… Шарлотта остановилась посреди просторной поляны и шепнула: «Смотри!» Я увидел три или четыре одинаковых растения, высотой примерно нам по колено. Крупные резные листья, усики, цепляющиеся за воткнутые в землю палочки. Маленькие ореховые деревца? Саженцы смородины? Я не понимал таинственной радости Шарлотты.

Это виноградная лоза, самая настоящая, – сказала она наконец,

А, вот оно что…

Интерес мой от такого объяснения не возрос. В голове у меня как-то не связывались эти скромные кустики и культ вина, существующий на родине моей бабушки. Мы еще несколько минут постояли в сердце Сталинки перед тайной плантацией Шарлотты…

Вспомнив об этом винограднике, я ощутил боль, почти нестерпимую, и одновременно – глубокую радость. Радость, которая сперва показалась мне постыдной. Шарлотта умерла, а на месте Сталинки, по словам Алекса Бонда, выстроили стадион. Более осязаемого доказательства полного, бесповоротного исчезновения быть не могло. Но радость пересиливала. Ее источником было то мгновение, прожитое на поляне, в дыхании степного ветра, в светлом молчании этой женщины, стоящей перед четырьмя побегами, под листьями которых я угадывал теперь молодые гроздья.

На ходу я время от времени доставал фотографию женщины в ватнике и смотрел на нее. Теперь я понимал, что придавало ее чертам отдаленное сходство с лицами из альбомов моей приемной семьи. Это была легкая улыбка, появлявшаяся благодаря магической формуле Шарлотты – «пётитё помм»! Да, женщина, сфотографированная у лагерной ограды, наверняка произносила про себя эти загадочные слоги… Я приостановился, вглядываясь в ее глаза. И думал: «Надо привыкать к мысли, что эта женщина, которая моложе меня, – моя мать».

Я спрятал фотографию и пошел дальше. И когда я думал о Шарлотте, ее присутствие в этих спящих улицах было очевидностью, неброской и свободной, как сама жизнь.

Только у меня еще не было таких слов, какими можно это выразить.

Сегодня Андрей Макин – один из самых знаменитых писателей Запада.

Неисчерпаемая российская литература продолжает исправно и щедро подпитывать свежей кровью свою французскую сестру. Еще одно русское имя прочно вошло в историю культуры Франции.

Андрей Макин родился в Красноярске в 1957 году. Закончил филфак Московского университета, преподавал в Педагогическом институте в Новгороде и сотрудничал с журналом "Современная иностранная литература". Свою писательскую карьеру он начал еще во времена перестройки, когда перебрался жить из СССР во Францию. Он прекрасно владеет французским языком – ему его обучила бабушка, приехавшая в Россию еще до революции 1917 года.

Вначале в Париже он оказался на положении бомжа и даже какое-то время жил в склепе на кладбище Пер-Лашез. Зарабатывал преподаванием русского языка и писал романы – прямо на французском. Немалые душевные муки доставили ему издатели, присылавшие полные иронии письма с отказами печатать рукописи, которые даже не соизволили пролистать. Уверенные в своем безукоризненном профессиональном опыте, они полагали, что с русским именем нельзя хорошо писать по-французски. Чтобы провести их, Андрей стал писать на титульном листе: "Перевод с русского Андре Лемоннье". "Я делал все, чтобы меня напечатали, – вспоминал впоследствии Макин. – Рассылал одну и ту же рукопись под разными псевдонимами, менял названия романов, переписывал первые страницы…" Наконец, ему удалось опубликовать первые книги – "Дочь Героя Советского Союза" и "Время реки Амур".

В 1995 году за свою книгу "Французское завещание" (воображаемую биографию француженки, прожившей всю жизнь в России) Андрей Макин получил Гонкуровскую премию. Впервые в истории французской литературы эта премия была присуждена русскому писателю. "Я была поражена, – говорила тогда президент Гонкуровской академии Эдмонда Шарль-Ру. – Это большая литература". В одночасье Андрей превратился в европейскую знаменитость. "Как и все русские, – позже сказал Макин, – я фаталист. Был им до получения Гонкуровской премии, остаюсь и сейчас. Я думаю, что заслужил ее". В том же 1995 году книга получила еще одну престижную премию "Медичи", а затем целый венок прочих призов, включая итальянскую "Премию премий", которой награждают лучшую книгу из тех, что получили в текущем году литературные награды. С тех пор роман "Французское завещание" был переведен на 35 языков. А общий тираж книги составил 2,5 миллиона экземпляров.

Сразу вслед за премией Макин получил французское гражданство: это выглядело как признание неоспоримых заслуг перед французской литературой. Вскоре в Сорбонне он защитил докторскую диссертацию "Поэтика ностальгии в прозе Бунина". Не так давно писатель стал одним из трех претендентов на награждение премией князя Пьера Монакского.

Всего из-под его пера вышло более десятка произведений, в их числе: "Исповедь разжалованного знаменоносца" (1992), "Преступление Ольги Арбелиной" (о судьбе русской княгини, которая вместе с сыном живет в городке, давшем приют русской эмиграции, 1998), "Реквием по Востоку" (роман о жизни трех поколений русской семьи, на чью долю выпадают самые тяжелые испытания прошедшего века – революция, гражданская война, коллективизация, Великая Отечественная война, 2000), "Земля и небо Жака Дорма. Хроника любви" (2002).

Макин почти не известен в России. А во Франции за ним охотится критика, он гость самой уважаемой телепередачи "Бульон культуры". И все же иногда – со стороны французских литераторов – по отношению к Макину ощущается некоторая высокомерная и ничем не оправданная снисходительность: мол, глядите, он почти такой же, как и мы… Впрочем, по некоторым признаниям Макина можно судить, что и он сам не считает, что творит в традициях французской литературы, скорее, преобразует ее, несмотря на очевидное "сопротивление материала".