Марина Степнова - Сборник рассказов

— У меня там кисло. Кислая среда, — вся корчилась от смущения Ника и судорожно терла плечом нежную щеку.

Она терпеть не могла такие разговоры, но надо же было с кем-то посоветоваться. Взрослые женщины всегда советовались друг с другом по этому поводу.

Никина подруга разговоры любила — и такие и всякие — и ехидно интересовалась:

— Ну и что, что кисло?

— Сперматозоиды в кислом мрут.

Ника вставала, чтобы налить еще чаю и спрятать от вездесущей подруги потемневшее от стыда лицо.

— Сперматозоиды твоего Евлампия не сдохнут даже в царской водке! — с завистливым презрением констатировала подруга, и, подумав, удивлялась: — Как ты вообще за него замуж вышла, не понимаю? Типичный пьяница и блядун. Да еще на шее у тебя сидит! Евлампий чертов!

— Афанасий, — не обижаясь, поправляла Ника. Ей нравилось, что у мужа такое редкое имя. И отчество у детей будет красивое — Афанасьевичи.

Подруга возмущенно фыркала. Она досталась Нике от Афанасия — по наследству. Когда-то — разумеется, Ника об этом ничего не знала — у Афанасия с подругой был бурный роман — длиной в целый запой и еще одну неделю похмельного дележа имущества. Роман иссяк, но нерегулярное творчески-половое общение осталось. В мастерской подруги даже висел громадный и не вполне приличный портрет Афанасия, написанный почему-то сажей и томатной пастой. Разумеется, об этом Ника ничего не знала еще больше.

После каждого посещения Афанасия подруга аккуратно приезжала к Нике, и, борясь с уместным желанием продемонстрировать полученные в любовных схватках и хорошо знакомые Нике синяки и ссадины, ела теплые пирожки и вела просветительские беседы. Ника ее очень любила и считала несчастной женщиной.

На аборт Ника была вторая. Мама ушла отдавать коньяк и сто долларов — пришлось спешно продать швейную машинку и папину новую шапку — и Ника осталась один на один с некрасивой зеленоватой девушкой. Девушка прижимала к груди сверток с ампулами и бельем и угрюмо смотрела в пол. За дверью, в кабинете, что-то шумно мыли, передвигая тяжелое и пересмеиваясь — как на школьном субботнике.

Сидеть и молчать было тоскливо, и Ника вежливо спросила:

— Вы в первый раз?

— А?

Девушка подняла голову и непонимающе, как глухая, уставилась на Никины губы. Глаза у нее были белесоватые, с прямоугольными, как у козы, яркими зрачками.

— Я спрашиваю — вы сюда в первый раз?

Девушка подумала и пожаловалась:

— Тошнит очень.

Нику не тошнило. Она вообще ничего такого не чувствовала, только все время хотела есть — еще с Москвы. И ужасно болела грудь.

— Уж я чего только не делала — таблетки даже пила. Не помогает.

Девушка с горделивым удивлением погладила свой незаметный живот и опять уставилась в пол. Ника таблеток не пила. Она до последнего надеялась на задержку и, припомнив все советы подружек, до одури лежала в горячей ванне. Потом вставала и, качаясь, голая, с покрасневшей пятнистой спиной и обваренными икрами, брела к родительскому дивану. Больше трех раз повторить все равно не удавалось — перед глазами начинали плыть алые круги, и что-то мелко-мелко тряслось под коленками. Ника подтирала тряпкой пол и подливала в ванну свежего кипятку. Но внутри все равно ничего не происходило.

Пострадавший букет хризантем оказался первым и последним подарком Афанасия — деньги для него были понятием столь же абстрактным, как и время. И Ника принялась кормить семью. Девочка она была исполнительная и небрезгливая, и ее охотно взяли в соседнюю поликлинику санитаркой — на полставки.

Но этого было мало, пришлось перейти на полторы и распрощаться с институтом. Формально Ника перешла на заочное, но первую же сессию радостно и с облегчением завалила. Она не успевала учиться и работать одновременно — она слишком любила Афанасия.

Заодно с ней ушел с дневного отделения и Афанасий. Предполагалось, что он тоже найдет себе работу, хотя бы дворником, но эта идея отпала сама собой. Афанасий увлекся музыкой и целыми днями лежал, пощипывая струны дешевенькой дощатой гитары. Он сочинял. У них в семье это оказалось наследственным.

В принципе, единственным обстоятельством, омрачавшим Никин крошечный и ликующий мир, было то, что ее свекор со свекровью работали где-то на Урале знаменитыми композиторами. Нику это, честно говоря, немного пугало.

Они с Афанасием только собирались подавать заявление, когда в подмосковный дом творчества приехала будущая Никина свекровь. Отдыхать. Ника немножко не поняла, как это — ее родители давно уже никуда не ездили, потому что зарплаты были маленькие, а детей двое, и нужно было им помогать — но ведь ее родители не были композиторами. И Ника принялась готовиться к встрече.

Ей хотелось понравиться. Афанасий любил маму. Может быть, даже больше, чем следовало, но Ника не умела возражать. Она провела у зеркала два часа, и в электричке пьяный мужик, восхищенно сплюнув, хлопнул Афанасия по плечу:

— Красивая у тебя женщина, братуха!

— Жена, — поправил Афанасий и благодарно приложился к Никиной руке. От ладони смутно припахивало хлоркой.

Ника действительно была красивой девочкой, но как-то не конкретно, а вообще. Ее надо было разглядывать. Постигать. Любоваться. Ее хотелось от чего-нибудь защитить. Ну, в крайнем случае — уберечь. Поэтому на улице на Нику обращали внимание не все подряд, а только истинные ценители — старички, пьяницы и творческие анархисты. В общем, люди, раненые жизнью навылет.

На Никину свекровь на улице больше не оборачивались даже поэты. И этого она Нике простить не смогла.

Когда Ника с Афанасием приехали в первый раз — с букетом и маленьким, дешевым тортом, свекровь сидела в своем номере — неподвижно, как идол с острова Пасха. Только самый крошечный идол.

— Я не сплю уже сорок ночей! — произнесла она с чувством, глядя в пыльный вентиляционный люк. — Не могу спать, пока Россия терпит эти священные муки!

— Добрый вечер, — испуганно ответила Ника.

И тут свекровь запела.

— Бе-е-елой акации гроздья душистые, — выводила она прекрасным, драгоценно позванивающим в конце каждого такта голосом, по-прежнему гипнотизируя люк.

— Познакомься, мамочка, это — Ника. Мы скоро поженимся.

— Боже, ка-а-а-кими мы были наивными! Как же мы молоды были тогда-а! — переживала свекровь, встряхивая благородно седеющей челкой и слегка дирижируя изящной, увядающей кистью.

Ника прижимала к животу цветы и глупо улыбалась. Афанасий спокойно пристроил торт на тумбочку и достал из кармана мятую пачку.

— Я пойду покурю, девочки, а вы тут пошушукайтесь.

Дверь за ним закрылась, и Ника осталась одна. Свекровь пела.

Вошла врач, и Ника почему-то не смогла посмотреть ей в лицо, хотя это было очень важно — все подружки предупреждали, что молодые нарочно делают больнее и тянут аборт подольше, чтоб в другой раз было неповадно. Но у этого врача лица не было — только белый накрахмаленный сквозняк, уверенный голос и хлопнувшая дверь. У вошедшей следом мамы лица не было тоже.

— Недеогло! — провозгласили, наконец, из кабинета, и зеленоватая девушка поднялась. Уронила свой пакет. Медленно, как в воде, наклонилась.

— Недеогло! — настаивал голос. И дверь за девушкой закрылась.

Со свёкром Ника познакомилась гораздо позже. Он был в Москве проездом из Парижа и остановился у них с Афанасием на сутки. В Париж его откомандировали на месяц как лауреата конкурса на лучшую провинциальную кантату. Или частушку. Ника, честно говоря, абсолютно не разбиралась в музыке.

Получив телеграмму, Афанасий не то улыбнулся, не то оскалился краем задергавшегося рта и неуверенно предупредил:

— Папаша у меня редкостная скотина.

— Как ты можешь! — обиделась за будущего родственника Ника, — Про родного отца!

— Но ничего, будет руки распускать — убью, — мечтательно успокоил себя Афанасий, и лицо у него посветлело.

— Твой папа дерется? — не поняла Ника.

— Господи! — блаженно выдохнул Афанасий и подхватил легонькую жену на руки, — Ангел Господень! Газель! Косуля моя золотая, зернышко мое теплое! Ну разве можно быть такой… м-м-м! Обожаю!

Ника слабо сопротивлялась. На кухне у нее кипел борщ.

Мама с Никой ждали своей очереди. Десять минут. Двадцать. Тридцать пять. Как в гестапо.

— Долго как, — ужаснулась внутри Ника, пытаясь расправить ледяные и туго, как курки, взведенные лопатки. — Если она закричит — убегу. Или умру.

Мама смотрела в окно — в кусты глянцевой от солнца шумной сирени. Ника попробовала тоже, но не смогла. За дверью продолжали невыносимо, оглушительно молчать.

Свекор оказался симпатичный — шумный, бородатый, веселый. Нике понравился. Из Парижа он привез длинный батон, бутылку вина и большой булыжник — из-под Эйфелевой башни. И еще шикарный бархатный пиджак Афанасию на свадьбу. Правда, почему-то своего размера.