Дино Буццати - Собака отшельника

Каждая слушала с улыбкой объяснения приятельниц, а сама заботилась лишь о том, чтобы ее собственный предлог выглядел достаточно убедительным. Но вот раздавался чей-то шепот: «Дон Табиа смотрит!» И все, как школьницы, утыкались носами в свои молитвенники.

Ни одна не приходила без благовидного предлога. Синьора Эрмелинда, например, могла доверить обучение своей дочки, которая обожает музыку, только соборному органисту и теперь вот ходит в церковь, чтобы слушать свою дочку, когда хор поет Magnificat. Прачка устраивала в церкви свидания с матерью, которую муж не желал видеть в своем доме. Даже жена доктора, проходя несколько минут назад по площади, оступилась и подвернула ногу. Пришлось зайти посидеть здесь немножко, пока боль в ноге не утихнет.

В глубине боковых приделов, рядом с седыми от пыли исповедальнями, там, где тени погуще, подпирали стены несколько мужчин. Дон Табиа, стоя на кафедре, удивленно озирался и с трудом подыскивал нужные слова.

Галеоне между тем лежал, растянувшись на солнышке, у входа; казалось, он наслаждается заслуженным покоем. Когда после мессы народ выходил из церкви, он, не двигаясь с места, украдкой на всех поглядывал. Женщины, выскользнув за дверь, расходились в разные стороны. Ни одна не удостаивала его даже взглядом, но до тех пор, пока они не сворачивали за угол, каждой казалось, что спину буравят два железных острия.

Завидев тень какой-нибудь собаки, пусть даже отдаленно напоминавшей Галеоне, люди вздрагивали. Жизнь превратилась в муку. Где бы ни собиралось хоть несколько человек – на рынке ли, на улицах ли в часы вечерней прогулки, – это четвероногое было тут как тут; казалось, его забавляет полнейшее безразличие тех, кто наедине, тайком, говорит ему самые ласковые слова, угощает пирожками, сластями. «Да, где они, добрые старые времена!» – стали часто восклицать теперь жители городка – просто так, безотносительно, не уточняя… И нет человека, который мгновенно не догадался бы, о чем речь. Под «добрыми временами» они, конечно же, подразумевают времена, когда каждый мог обделывать свои грязные делишки, без зазрения совести бегать к девкам в деревню, красть, что плохо лежит, а по воскресеньям валяться в постели чуть не до полудня. Лавочники теперь заворачивают товар в тонкую бумагу и отвешивают все точно; хозяйки больше не бьют служанок; Кармине Эспозито, тот, что держит тотализатор, уже упаковал свои пожитки – решил перебраться в большой город; бригадир карабинеров Венарьелло целый день, вытянув ноги, загорает на скамье перед участком, просто помирая со скуки и не понимая, куда подевались все воры и почему теперь не услышишь смачных ругательств, от которых на душе становилось веселее. А если кто и сквернословит, то только в чистом поле и с оглядкой, удостоверившись, что за изгородью не прячется какая-нибудь собака.

Но кто рискнет высказать свое неудовольствие? У кого достанет смелости надавать Галеоне пинков или скормить ему котлету с мышьяком, о чем втайне мечтает каждый? Не приходится уповать и на провидение: логика подсказывает, что святое провидение должно быть на стороне Галеоне. Остается возлагать все надежды на случай. Такой, например, как эта грозовая ночь, когда небо раскалывается от грома и молний и кажется, что наступил конец света. Но у пекаря Дефенденте Сапори слух, как у зайца, и раскаты грома не мешают ему расслышать какую-то странную возню во дворе. Наверное, это воры.

Вскочив с постели, он хватает в темноте ружье и смотрит вниз через щели в ставнях. Два каких-то типа – так по крайней мере ему мерещится – хотят сбить замок с двери склада. А в свете молнии он видит посреди двора еще и большую черную собаку, невозмутимо стоящую под потоками воды. Конечно же, это он, проклятый. Явился, чтобы устыдить воришек.

Замысловато выругавшись, но не вслух, а про себя, Дефенденте заряжает ружье, медленно приоткрывает ставни – настолько, чтобы можно было просунуть ствол, и, дождавшись очередной вспышки молнии, целится в собаку. Первый выстрел сливается с раскатом грома.

– Держите воров! – кричит пекарь, а сам перезаряжает ружье и еще раз, теперь уже наугад, стреляет в темноту.

Он слышит торопливые шаги удаляющихся людей, затем крики и хлопанье дверей по всему дому: сбегаются напуганные жена, дети, подмастерья.

– Эй, Дефенденте! – зовут его со двора. – Вы какую-то собаку убили!

Галеоне – каждый, конечно, может ошибиться, особенно в такую ночь, но похоже, что это именно он, – лежит, бездыханный, в луже: пуля попала ему прямо в лоб. Смерть была мгновенной, пес даже ног не вытянул. Но Дефенденте не желает взглянуть на него. Он спускается во двор, чтобы проверить, не взломан ли замок на двери склада, и, убедившись, что не взломан, желает всем спокойной ночи и отправляется досыпать. «Наконец-то!» – говорит он себе, мечтая поспать в свое удовольствие, однако так и не может сомкнуть глаз.

Ранним утром, пока не рассвело, двое подмастерьев унесли мертвую собаку, чтобы похоронить ее где-нибудь в поле. Дефенденте побоялся приказать им держать язык за зубами: те могли бы заподозрить неладное. Но он постарался сделать так, чтобы история эта не вызвала пересудов.

Кто же все-таки разболтал о случившемся? Вечером в кафе пекарь сразу же почувствовал, что взгляды присутствующих направлены на него. Но стоило ему поднять глаза, как все тут же отворачивались, словно не желая его настораживать.

– Кто-то, кажется, стрелял сегодня ночью? – после обычных приветствий вдруг спросил кавалер Бернардис. – Серьезная, говорят, схватка произошла сегодня ночью у пекарни?

– Не знаю, кто это был! – ответил Дефенденте, напуская на себя безразличие. – Какие-то подлецы хотели проникнуть на склад. Мелкие воришки. Я сделал два выстрела вслепую, и они удрали.

– Вслепую? – спросил Лучони своим ехидным тоном. – Почему же ты не стрелял прямо в них? Ты ведь их видел!

– В такую-то темень! Что там можно было разглядеть? Я услышал, как кто-то возится внизу, у двери, и выстрелил из окна наугад.

– И отправил на тот свет… безвинную тварь!

– А, да-да, – произнес пекарь, как бы что-то припоминая, – я, кажется, подстрелил какую-то собаку. Не знаю, как уж она там оказалась. Лично я собак не держу.

В кафе воцарилось многозначительное молчание. Все смотрели на пекаря. Торговец канцелярскими товарами Тревалья направился к выходу.

– Н-да… Всех вам благ. – Затем отчеканил: – Всего хорошего и вам, синьор Сапори!

– Честь имею, – ответил пекарь и повернулся к нему спиной.

Что этот тип хотел сказать? Уж не обвиняют ли они его в убийстве собаки отшельника? Вот она, людская неблагодарность! Их избавили от наваждения, а они еще нос воротят. Что же это такое? Могли бы в кои-то веки не таиться.

Бернардис как нельзя более некстати попытался внести в дело ясность:

– Видишь ли, Дефенденте… кое-кто думает, что было бы лучше, если бы ты не убивал эту псину…

– А что? Я же не нарочно…

– Нарочно или не нарочно, но, понимаешь, говорят, что это была собака отшельника и, говорят, лучше было бы оставить ее в покое, это, говорят, грозит нам всякими неприятностями… Ты же знаешь, когда люди начинают болтать…

– Да я-то какое отношение имею ко всяким собакам отшельников? Черт побери, уж не вздумали ли эти идиоты меня судить? – сказал он с натянутым смешком.

Тут вмешался Лучони:

– Спокойно, друзья, спокойно… Кто сказал, что это была собака отшельника? Кто распространяет подобную чепуху?

– Да они сами ничего толком не знают! – пожав плечами, сказал Дефенденте.

– Это говорят те, – заметил кавалер Бернардис, – кто видели сегодня утром, как ее хоронили… Говорят, это именно тот пес: у него на кончике левого уха было белое пятнышко.

– А сам он весь черный?

– Да, черный, – ответил кто-то из присутствующих.

– Крупный такой, и хвост ершиком?

– Совершенно верно.

– По-вашему, это была собака отшельника?

– Ну да, отшельника.

– Тогда смотрите, вот она, ваша собака! – воскликнул Лучони, указывая на дорогу. – Живехонькая. И еще здоровее, чем прежде!

Дефенденте побелел так, что стал похож на гипсовое изваяние. Ленивой трусцой по улице бежал Галеоне. На мгновение остановившись, он посмотрел через стекло на людей, собравшихся в кафе, и спокойно двинулся дальше.

Почему это нищим по утрам кажется, что им теперь достается больше хлеба, чем прежде? Почему кружки с пожертвованиями, в которые на протяжении долгих лет не попадало ни сольдо, сейчас весело позвякивают? Почему дети, бывшие до сих пор такими строптивыми, охотно бегут в школу? Почему гроздья винограда остаются на лозах до самого сбора и никто их не обрывает? Почему мальчишки не кидают камнями и гнилыми помидорами в горбатого Мартино? Почему все это и еще многое другое? Никто, конечно, не признается: жители Тиса упрямы и независимы, и никогда вы от них не услышите правды, то есть что они боятся какой-то дворняги, причем не того, что она их покусает, а того, что она может плохо о них подумать.