Александр Генис - Сладкая жизнь

Наглядность объекта легко придает ему статус идола и кумира, Как всякому богу, ему свойственна строптивость. Он равен человеку уже в том, что обладает свободой воли в не меньшей степени, чем мы. Автономность этого органа создает динамические отношения души с анатомией. Это ведь только так говорится — «сердцу не прикажешь». На самом деле, еще как: стерпится-слюбится. Мы — хозяева нашему телу, которое без команды не посмеет и пальцем пошевелить. Но тут отношения равные. Как сказал Леонардо да Винчи, первым проникший в тайну этого устройства, «только он спит, когда я бодрствую, и бодрствует, когда я сплю».

Симбиоз двух воль в одном человеке создает напряжение, которое никто не умеет разрешить. Борьба кончается компромиссом, перемирием, всегда временным и никогда надежным. Зная лучше нас, чего мы хотим, он редко сдается, не добившись своего.

Не удивительно, что мы его прячем. Нам стыдно не столько за него, сколько за себя — за свою слабость и его силу, с которой человек никогда не мог справиться, но всегда хотел.

Истории этих попыток посвятил свою ученую книгу американский исследователь Дэвид Фридман. Не успев появиться, она вызвала фурор, который обещает изменить наше мнение о том, что мы вроде бы и так знали. И дело не в поэтическом заголовке, взятом у того же Леонардо — «А Mind of it’s own» («Свой разум», но лучше — «Себе на уме»), а в застенчиво мелком подзаголовке: «А Cultural History of the Penis».

Прежде, чем перевести эти слова, задумаемся над ними. Что значит «культурная история» одного отдельно взятого органа?

У тела не может быть «культурной» истории, только — естественная, которая обычно называется эволюцией и относится к антропологии. История изучает тело, помещенное в общество, культура занимается тем, что оно там, в социуме, творит. Чтобы написать «культурную историю» органа, надо придать ему индивидуальность, не меньше той, которой дал носу Гоголь.

Другой вопрос — как назвать предмет исследования? Автор остановился на одном из ста бытовавших в Древнем Риме терминов, что и понятно. Об этом мы привыкли говорить на латыни, зная, что «мертвые сраму не имут». Вымерший язык делает «пенис», когда-то обозначавший всего лишь «хвост», словом более приличным, но не менее живым. (Я это знаю из-за фамилии, в которой только ленивый не переправляет первую букву.)

Избрав «магнит попритягательней», Фридман написал о своем предмете почти все, что о нем можно сказать. (Единственная, но обидная лакуна — история дальневосточного пениса, которая сильно отличается от нашей, даже в размерах, если вспомнить японскую эротическую гравюру-шунгу с фаллосами, напоминающими Фудзияму.) Обставив свой труд исчерпывающими ссылками на сотни недоступных нормальному читателю книг и статей, автор создал неотразимую панораму, буквально каждая деталь которой просто не может не привлечь внимания этого самого нормального читателя.

Чтобы ориентироваться в изобильном пейзаже, его, как грамотный сад, следует разделить на главные и вспомогательные участки. К последним относятся главы, уводящие от центрального сюжета, иногда, как в разделе о кастратах, — насовсем. Но и тут много необычного. Например, рассказ о евнухах античности, которым увечье мешало иметь детей, но не развлекать пресыщенных матрон. На одном из таких был женат Нерон. Другой эпизод связан с пятью тысячами кастрированных певцов Италии, лучшие из которых, такие, как легендарный Фаринелли, были рок-звездами своего времени. В Сикстинской капелле кастраты пели до 1902 года. Последнего и единственного из них (Алессандро Маречи) даже успели записать на граммофон.

Другая уводящая в сторону глава исследует колониализм с линейной. В ней говорится о страхе белых перед мнимыми (sic!) преимуществами негритянской анатомии. Третье ответвление — боевой поход феминисток, объявивших пенис орудием угнетения, что, по непроверенным наблюдениям урологов, заметно увеличило количество импотентов в Америке. И наконец, самый существенный, но и самый известный из второстепенных сюжетов связан с Зигмундом Фрейдом. Увидав в пенисе подъемный мост в подсознание, он, как пишет Фридман, вновь — после полутора тысячелетий — сделал его достоянием гласности, достойным обсуждения в образованном обществе. (Примечательная деталь: Фрейд, освобождавший человечество от страха перед сексом, женился в тридцать лет девственником и боялся умереть от оргазма.)

Однако все эти увлекательные фиоритуры составляют лишь фон для подлинной исторической драмы. Она разворачивается в трех действиях: в первом пенис играет роль бога, во втором — черта, в последнем — машины. В этом треугольнике — пафос книги.

На первых порах человеческая история не расходилась с историей органа, его породившего. Для египтян побеждающий смерть пенис был залогом загробной жизни. Индусы поклонялись члену Шивы, который до сих пор украшает не только храмы, но и улицы страны. Даже у Будды, считали некоторые, был член, как у жеребца. Соседи иудеев ханааняне съедали отрезанные пенисы вражеских царей, чтобы унаследовать их волшебную силу. У Бога Ветхого завета не было тела, но тем ревнивее Он относился к своим созданиям, требуя в жертву их крайнюю плоть. Сакральную природу этого органа подчеркивал обычай проверять полноценность первосвященника, прежде чем тот входил в храм. Эта традиция сохранилась и в Ватикане, где до сих пор стоит особый стул для новых Пап, проходивших на нем последнюю проверку перед вступлением в должность.

Для греков пенис был богом Приапом, родившимся от союза Диониса с Афродитой — вина и красоты. Отмечая праздником это событие, эллины носили по городу многометровые деревянные фаллосы с нарисованными глазами. Платон видел в пенисе манифестацию божественного разума и божественного же безумия. Аристотель считал мужской член идеей, дающей форму женской материи.

Римляне обходились без философии. Пенис был орудием империи. При средней продолжительности жизни двадцать пять лет только он и мог ее населить. Каждый мужчина державы с детства носил амулет соответствующей формы, который помогал ему одерживать победу на всех фронтах. Еще во время Первой мировой войны итальянский премьер-министр Витторио Орландо носил это украшение на браслете, рассчитывая увеличить боевую мощь (Антанты).

Языческое благоговение перед детородным органом сменилось христианским страхом перед ним — но не сразу. В Евангелиях, как подчеркивают современные богословы, вообще не говорится о сексе, только — о браке и разводе. Дьявольские атрибуты пенису придали отцы церкви, в первую очередь — Августин, которого к этому выводу привел собственный опыт. Не в силах справиться с искушениями плоти, будущий святой решил, что его собственный член отнимает у него свободу воли, дарованную человеку Богом. Пенис делал грехопадение неизбежным, поэтому средневековые миниатюры изображали еще невинного Адама без мужских признаков.

Став орудием дьявола, пенис приобрел его черты. Согласно вырванным под пытками показаниям ведьм, черт обладал черным ледяным раздвоенным пенисом, к тому же покрытым чешуей. Не удовлетворяясь связью с дьяволом, колдуньи, утверждала инквизиция, воруют члены у мужчин. В «Молоте ведьм» упоминается женщина, поселившая украденные пенисы на дерево, где они жили, как птицы. Не здесь ли источник пушкинской сказки о царе Никите, где описывается сходная ситуация:

Даже в более просвещенные ренессансные времена пенис вызывал такое отвращение, что флорентийская толпа побила камнями нагого «Давида», а тридцать лет спустя Папа нанял художника, который замазал фаллосы на фресках Сикстинской капеллы.

Если верить Фридману, мы так до сих пор не избавились от священного трепета, который нам внушал пенис испокон веков, и священного ужаса, который он вызывал у нас последние пятнадцать столетий. (Об этом, уверяет автор, говорит и эпопея с Моникой Левински.) Глубинный источник всех этих переживаний — всё тот же: необъяснимая автономность органа, который всегда «себе на уме»; мы не можем с ним справиться, он с нами — может.

Всему этому положил конец эпизод, описанный в книге с восторженным энтузиазмом. В 1983 году в Лас-Вегасе проходил урологический конгресс. Одним из докладчиков был английский врач Жиль Бриндли. Он рассказывал коллегам об открытом им препарате, излечивающем импотенцию. Те, как водится, не верили. И тогда ученый спустил тренировочные штаны, удивлявшие свой неуместностью собравшихся, и продемонстрировал действенность лекарства, которое он вколол себе незадолго до выступления. При таких живописных обстоятельствах и началась история виагры, которая навсегда изменила отношения человека с тем, что делает его мужчиной.