Алексей Колышевский - Изгои. Роман о беглых олигархах

– Да… – задумчиво вымолвил собеседник. – Кладбище в Риге красивое. Больше похоже на парк. Тишина, покой… Туда раньше экскурсии возили. Автобусные… Извини, что я перебил, продолжай, пожалуйста.

– На дороге, ведущей через кладбище, навстречу ей попалась старуха. Вернее, так: старуха сидела на лавочке, а мать девочки быстрым шагом проходила мимо. Вот тогда старуха ее и окликнула. «Незачем, – говорит, – бежать к Богу. Бог тебе не поможет». И назвала мать по имени. Та, понятное дело, остолбенела от удивления. А притом уже вечер, сумерки, и дождь прошел недавно, кругом туман, и тут вдруг эта бабка на кладбище, которая знает, как ее зовут, и толкует о каком-то горе. А какое еще может быть горе, кроме как горе ее Илзы? Женщины, старина, они иногда гораздо быстрее соображают в таких вещах, чем мы, мужчины, вооруженные нашим прагматизмом и самоуверенностью.

– Гормоны разные, – с усмешкой заметил приятель.

– Черт его знает… В общем, пришла мать в себя и присела рядышком со старухой. Так и сидели какое-то время. Молча. А потом мать не выдержала и говорит:

«Вот я не пошла к Богу, а вместо этого села рядом с тобой. Так что же ты молчишь?»

«Думаю, помогать тебе или нет, – отвечает старуха. – А то ведь всем помогать, так, чего доброго, можно и заменить того, к кому ты только что бежала, а он известный болтун. Наобещает всего на завтра, а сегодня просит потерпеть. У тебя еще остались силы терпеть, милая моя? Остались силы видеть, как твоя Илзочка мучается сама и мучает всех вас?»

«Нет», – честно призналась мать и чуть было не заплакала – оттого что произнесла вслух свои мысли и оттого что доверила их какой-то встречной старухе.

– Ну, старуха-то, положим, далеко не первая встречная, – перебил приятель. – С ней-то как раз все понятно с самого начала.

– Ну, это тебе понятно, – возразил Любитель Сигарет с некоторым раздражением в голосе, – и вообще, могу я тебя попросить не перебивать?!

– О! – лишь развел руками второй собеседник, и сразу стало понятно, что он весь внимание и что взаимоуважение для него не пустой звук.

– Тогда старуха ощерилась своей старушечьей и оттого неприятной пастью и сказала:

«Ну, раз ты такая искренняя и честная – а это качества, которые я ценю в людях превыше всего, потому что их столь же редко можно встретить в вас, сколь ту самую ложку меда в бочке с дегтем, – то я научу тебя одному незамысловатому способу, и…»

«Моя дочь будет здорова?!» – не выдержав, спросила мать.

«Да… – старуха немного помолчала, а потом добавила: – но при этом будет страдать кто-то вместо нее. Тебя это не останавливает?»

«А я буду знать, кто это будет?»

«Нет. Не будешь».

«Не знаю, – почти сразу, не раздумывая, ответила мать. – Как-то не нравится мне твое предложение».

«Вот это мне куда понятнее, – вновь ощерилась старуха. – Теперь я вижу, что не зря мы встретились, милая. Потому что ты можешь продолжать оставаться прежней, добренькой и совестливой мещаночкой-прихожаночкой, а вот дочь твоя доживет до тринадцати лет и… умрет».

Матери очень захотелось вцепиться этой старой фурии в ее седые волосы, потому что она подумала, что та ее обманывает, но старуха продолжила:

«Умрет, если ты не сделаешь вот что. Возьми свою самую любимую драгоценность, ту, расставание с которой по силе было бы для тебя вторым после утраты дочери, раздели эту драгоценность поровну и одну половину оброни в людном месте, так, чтобы ее наверняка нашли. Тот, кто поднимет ее и присвоит, получит с ней силу того проклятья, которому я тебя научу».

И старуха произнесла нужные слова.

«А моя дочь?»

«Она будет жить и будет счастлива и здорова. И ей даже не надо будет таскать с собой ту оставшуюся половину драгоценности. Пусть делает с ней все, что захочет».

Тут вдруг мать испугалась, оттого что наконец поняла, с кем именно она сидит рядом. Она вскочила, перекрестилась, без оглядки побежала прочь и больше никогда не ходила через кладбище.

– И что? Это конец? История получилась неоконченной. – Любитель Сигар был явно разочарован, это свободно читалось на его лице.

– Да какое там… Концом тут и не пахнет, ведь в жизни семьи торговца антиквариатом все оставалось по-прежнему плохо. Илза болела, и ее болезнь сводила на нет все прочее, хорошее. Мать продолжала исправно молиться, и внезапно девочка пошла на поправку! Шли годы, о ее болезни начали постепенно забывать, и вскоре забыли совершенно. И вот ей исполнилось тринадцать лет, а той самой дочери военного, Алевтине, приехавшей из Пензы, исполнилось восемнадцать, и она перешла на второй курс Рижского педагогического института. Антиквар заболел…

– Черт знает, что за история, – фыркнул джентльмен с сигарой. – Все какие-то больные, несчастные. М-да… Чем хоть заболел-то?

– Раком.

– Свят-свят. Мрак сплошной.

– Позволь, я все же продолжу?

– Да уж теперь все равно. Говорю же, мрак. Тучи сгустились аж до самой стратосферы, и никакому ветру их не раздуть. Валяй…

– Благодарю. Так вот: антиквар скоропостижно скончался, семья, как это часто бывает при предприимчивом муже и инфантильной, безразличной к его делам жене, разорилась, и у теперь уже вдовы антиквара не осталось ничего от прежней роскоши, кроме пары бриллиантовых сережек. Каждая с камнем карата в два, и каждая могла бы стать залогом нескольких безбедных лет существования вдовы, так как речь о продолжении жизни дочери вести было бы опрометчиво. Видно было по всему, что Илзе осталось несколько дней: она лежала в кровати и ничего не могла есть. Все врачи отказались от визитов ввиду их полной бессмысленности. И вот тогда мать вспомнила ту встречу на кладбище. Она взяла одну из сережек, поднесла ее к губам умирающей дочери, затем пошептала над сережкой что-то – несколько слов, которые услышала тогда от старухи, – и, зажав драгоценность в кулаке, вышла на улицу. Она шла, не разбирая дороги, не имея в голове никакого определенного маршрута, и очнулась лишь тогда, когда оказалась на шумном дворе того самого института. Гомон счастливых, здоровых, молодых студенческих голосов вывел ее из сомнамбулического состояния и ожесточил ее сердце. Она разжала кулак и быстро, не оглядываясь, пошла прочь. Не пройдя и десяти шагов, она услышала за спиной ликующий девичий голос: «Ой! Девочки, вы только поглядите, что я нашла!» Мать с трудом удержалась от того, чтобы повернуться и поглядеть в глаза той, кого она только что обрекла на пожизненное страдание, но, вспомнив, что дома ее ждет Илза, лишь ускорила шаг. Вернувшись домой, она еще с порога увидела румянец на щеках дочери, ее улыбку и поняла, что той легче. Через месяц девочка совершенно поправилась, а оставшуюся сережку мать очень выгодно заложила в ломбарде. Предваряя вопрос о дальнейшей судьбе вдовы антиквара и ее исцелившейся дочери, я отвечу просто: не знаю. А раз не знаю, то это значит, что ничего интересного там нету, в этой истории. Так… Быт, семья, дети, муж зубной врач, счастливая бабушка, нянчащая внуков, – словом, всякая ерунда. Не стоит внимания. А вот судьба Алевтины – это отдельная история. Однако, – рассказчик взглянул на часы, – сейчас уже половина четвертого, нам пора назад, ведь мы всегда расстаемся там же, где и встречаемся, – это традиция.

– Да, да. Англия страна традиций, здесь их не принято нарушать. Но какой русский не жаждет проникнуть со своим уставом в чужой монастырь? Валяйте-ка конец, дружище.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Не хочется возвращаться к этому в следующий вторник, к тому же тогда будет моя очередь рассказывать историю, а я не намерен уступать вам свое законное время, ха-ха-ха.

– Ну, хорошо. Алевтина подняла сережку и не смогла с ней расстаться, хотя многие подруги советовали ей избавиться от находки. Говорили, что такое невесть откуда свалившееся богатство до добра не доведет, но женщина скорее принесет в жертву многое, чем расстанется с бриллиантом в два карата. Алевтина в этом отношении исключением не стала. Рассудив, что это божий промысел (ведь ей, бедной, и мечтать о таком камне не приходилось), она пошла к одному ювелиру, попросила его сделать кольцо, и он вставил камень из сережки в золотую оправу. С тех пор проклятый камень начал действовать. Не хочу вдаваться в подробности, скажу лишь, что прошло от того времени сорок лет, и вот теперь можно воочию убедиться, чего стоила для девушки ее находка. Спустя сорок лет эта самая Алевтина, которая потеряла собственное имя и стала именоваться Тиной, оказалась в Нью-Йорке, в квартирке с тараканами на Девяносто первой Вест. Квартирка принадлежала раньше семье ее мужа – выходца из Гватемалы, алкоголика, который нашел свой конец под колесами автомобиля прямо возле собственного дома. У нее было три неудачных беременности, все закончились выкидышами. Живет она, повторюсь, в доме для бедноты, так что рядом всякий сброд: желтые, черные, красные, источник дохода которых – социальное пособие и продажа марихуаны. Двенадцать лет назад она попала в автомобильную аварию, ей перебило ноги, с тех пор она поправилась по меньшей мере на центнер, и в ногах ее остались после операции железные штыри, которые никто не хочет удалять – это слишком дорого, а пособия на операцию не хватает. Доля эмигранта – жалкое существование в нищете при отсутствии здоровья и сколько-нибудь ясной перспективы в жизни. Каково? Превратиться из цветущей, полной надежд красавицы во всеми забытую колоду! Жить воспоминаниями о собственных потерях и несчастьях и лелеять мысль о том, что все это дано ей не просто так, а во имя «чего-то высшего». Жить и не знать, что все дело в проклятом бриллианте, который мирно покоится в коробочке на полке под русскими иконами. Вот это и есть настоящий кошмар. Неведение собственного рока! Поддавшись лишь раз искушению присвоить что-то чужое, пусть и поднятое с земли, человек обрек себя на жизнь, полную страданий и тоски. Весьма похоже на нас с вами, дорогой друг. Весьма. Лишь масштаб не тот, а так все сходится. Пожалуй, что это конец. Что-то я утратил страсть рассказчика, да и мы уже на месте, как видите. Честь имею, и – до вторника?