Александр Попов - 54 метра

Я выбрал второй вариант, но не сразу. Конечно же пытался доказать, что я — нормальный, а происходящее вокруг — нет. Но выглядело это неубедительно. Даже когда из рисовой каши вытаскиваешь опарышей и показываешь офицеру, который ест дома. Тот еще умудряется спросить:

— А в чем дело? Что-то не так?

— Нет. Все так, — отвечаешь ты и ешь дальше, потому что есть хочешь, а больше нечего…

В один «прекрасный» день я проснулся и осознал озвученное выше. И тогда я придумал ЕГО. Он сможет за себя постоять, завоевать расположение коллектива и быть любимцем девушек. Те из вас, кто смотрели фильм «Бойцовский клуб», понимают, о чем я. Только я, в отличие от героя фильма, понимал все происходящее. Со временем этот панцирь, защищавший мой внутренний, способный на сострадание мир, станет неотъемлемой частью моей личности…

Декабрь 1998 года. Ночь…

Я лежу на панцирной прогнувшейся кровати, полностью одетый в повседневную форму. Она пахнет помоями, потом и сыростью. В голову впивается черная шапка-ушанка на несколько размеров меньше нужной мне, в центре которой красуется герб несуществующей страны. Шапка настолько мала, что даже если натянуть ее до упора, так называемые уши прикрывают лицо, как бакенбарды прикрывали Пушкина. И греют соответственно. Знаете, что на шапке у военного? Не знаете? А на ней две иголки с нитками. А зачем? Так положено! Все руки себе исколол, натягивая ее на голову в темноте кубрика. Накрытый одеялом и шинелью, я лежу, не шевелясь, чтобы не выпустить тепло своего тела, и смотрю на клубочки пара, идущего из моего рта… Холодно… Очень холодно. Хочется пИсать, но если встану, придется заново греть постель, да и шинель с одеялом кто-нибудь в темноте на себя перекинет. Нет, не встану. Буду терпеть…

Отопления нет. Воды тоже. За окном минус сорок по Цельсию. Все замерзло, на батареях иней. А в «офицерской» жара, работает калорифер. Греются, суки… Сегодня я ел хлеб (первый раз с первого сентября). Белый, еще теплый. Я его украл и получил по руке от водителя железной кочергой, когда схватил буханку. Забежал на лестницу и впился в него зубами, с трудом глотая гигантские куски, застревавшие огромными комками в сухом пищеводе и очень больно и медленно двигавшиеся к желудку. Трое второкурсников уже через минуту забрали его, порвав одежду и попинав меня ногами на обоссаном полу лестничной площадки (здесь все время писают, потому что во всем корпусе нет туалета).

Я ничего не чувствую. Никаких угрызений совести за воровство (потом я не раз «обносил» камбуз и приносил в свой класс еду), никаких обид на тех трех парней за их жестокость. Только боль, тупая, физическая, ноющая боль от ударов… Жалость к себе давно пропала, растворилась в жестоких буднях. Я превратился в ослабевшее морально и физически животное, обуреваемое лишь голодом и сном, с впалыми щеками, безумными глазами. Я встречал его несколько раз в день в зеркалах и не обращал на это внимания. Собаке тоже все равно, как она выглядит… Подумывал о самоубийстве, да только это не мой вариант. Откачают и на всю жизнь запишут в психи. Да и плевать всем…

Родители письма пишут, спрашивают, как дела. Написал, как. Отец позвонил на КПП и проорал в трубку, чтобы я не портил матери нервы и писал, что у меня все хорошо и прекрасно… Теперь пишу, что все прекрасно…

На уроках тоже холодно. Ноги в этой железной обуви немеют. Ничего не понимаю из того, что говорят, набор звуков. Записываю и думаю о какой-нибудь еде…

Неделю назад получил свою стипендию — тридцать рублей (до этого было восемнадцать — повысили), занял еще двадцать, и пошел стричься в парикмахерскую. Парадокс: получая такую стипендию, которую умудрялись задерживать, я должен быть подстрижен, а стрижка стоит пятьдесят рублей. Еще я обязан иметь зубную пасту, щетку, туалетную бумагу, бритвы, обувной крем, иголку с нитками (двух цветов). А также расческу, платок, перчатки и кашне шарф военный…

В парикмахерской деньги отняли в очереди, кто-то с третьего курса. Это их корпус. Отделался разбитой губой (эх, мне бы побольше сил)… Брызжа слюной, офицер дал мне сутки на подстрижку. И не …(пип) волнует, где и как… Итог: сам побрил себя бритвой наголо, порезался и заморозил голову ледяной водой (тогда она еще шла)…

— ПФ — Ф — Ф, — еще один комочек пара вырывается из моего рта…

Окна прозрачные. Оказывается, они покрываются узорами при тепле в помещениях и холоде на улице. А когда везде холодно, то нет…

Напротив здание «Евросиба» — элитное жилье. Последние модели спорткаров и машин представительского класса, заезжающих в подземный паркинг через два периметра охраны… Контраст… Между нами — узкая дорога и гигантский социальный ров. Я всего лишь будущий защитник отечества, в проекции — офицер флота российского (слишком пафосно звучит из уст четырнадцатилетнего голодного и замерзающего мальчика). А они — элита. Бандиты, чиновники, адвокаты, бизнесмены… Хоть все эти слова и синонимы, и кто есть кто — понятно только по машине и количеству вооруженной охраны. Но все это неважно. Важно только то, что я вижу в их окнах свет, у них тепло. Возможно, они сидят и пьют чай, настоящий, со вкусом чая. Горячий. На окнах тонировка, поэтому видеть этого я не могу и лишь представляю. Но чай-то у них есть, наверное… Я почти перестал говорить, только книги читаю… Нет смысла нигде, кроме книг… Мы все гниющие куски плоти…

— УФ-Ф-Ф, — еще один комочек пара, и я засыпаю…

Р.S. А ночью мне, как издевка, снится еда. Разная. В основном мясо, хлеб и молоко… Даже чувствую их вкус…

Декабрь 1998 года. Поезд «Санкт-Петербург — Мурманск».

Тепло. Хоть где-то тепло этой зимой. Уже съел все, что взял в дорогу, кутаюсь в огромный пуховик китайского производства (почему он теплее формы?) и дремлю, слушая стук колес. Обожаю этот звук с детства. Он несет в себе перемены. Помимо пуховика, на мне военная форма, и выгляжу я, наверное, слишком жалко, раз меня подкармливает половина вагона (за эти четыре месяца я потерял пятнадцать килограммов и сильно осунулся). Ем и сплю. На вопросы отвечаю неохотно и кратко. В мыслях я уже дома. Что еще надо для полного счастья?

Дом. Что такое дом для каждого, не знаю, а для меня и по сей день дом — это место, где тебя любят и ждут. Ехал я домой, а приехал в чужое место, где всем, оказалось, наплевать на меня. Каждый жил своей жизнью, в которой меня почему-то уже не было. Я вставал ночью от приступов голода и нападал на холодильник, набивая желудок всем, чем можно. Ел днем, вечером, ел на ночь и вместо нее. Вкусовые рецепторы куда-то делись, и я просто заглатывал, как удав, до ощущения тяжести в желудке, а сытость не приходила. Я ел как животное, набрасываясь на пищу половиной корпуса, прикрываясь локтем левой руки… Когда мне делали очередное замечание за столом, я исправлялся на некоторое время, держа себя под контролем. Но уже через минуту машинально начинал снова. Мозг понимал, что скоро все это закончится, и не будет этой еды очень долго. Отец вообще сажал меня отдельно от всех, потому что не хотел видеть, с какой скоростью я поглощаю «его продукты, за которые не заплатил». Об этом он мне и заявил с шокирующей меня прямотой…

Вот так и прошел мой первый зимний отпуск. Только отошел, оттаял, ощутил себя человеком — и еду назад. Снова желудок будет перестраиваться на помои, за которые придется, возможно, драться. Но в моральном плане чувствую себя немного спокойней. Я уже знаю, чего ожидать от этого места и людей, связанных с ним. Плюс под конец отпуска отец напился (это он любил) и сообщил, что с этого момента у меня НЕТ ДОМА. Погостить могу приезжать, а жить НЕТ (да и пошли вы на…). Особенно взбесило, что мы, мол, тебе больше ничего не должны. Сам со всем разбирайся. Мы тебе и так все предоставили для взрослой обеспеченной жизни. Трехразовое питание, одежда, обувь, карьера, образование. Даже квартиру на Новой Земле дадут. И заживешь припеваючи… Ты нам должен быть благодарен до конца дней своих.

Путевка в жизнь? Наверное. Только не хотел я такой жизни. Вот тогда я и понял, что мои жалобы, пожелания и предложения никого не волнуют. Теперь — совсем никого. Больше всего я был возмущен поведением матери, которая во всем поддакивала отцу (хоть слышит, что говорят родному четырнадцатилетнему сыну?) и несла какую-то чушь про то, как они с папой познакомились и он ей розы охапками дарил… Я смотрел на них, и с каждым словом мне становилось все грустнее. Слезы текли по щекам моим и моей сестры, которая стояла неподалеку и слушала речь, означающую изгнание (она на несколько лет меня младше, и ее будущее только что приоткрылось ей). Бред какой-то. Надеюсь, сумасшествие — незаразная болезнь…

Р.S. Поезд нес меня в Северную столицу, на душе было обидно, но спокойно…