Николай Веревочкин - Белая дыра

— Канальи? — переспросил, удивившись, Прокл.

— Ну да, канальи, — подтвердил мужик и, махнув рукой на север, объяснил: — В том краю у канала живут. Там есть такая баба Утя, по прозванью «Наш корреспондент», так она каждую новостаровскую собаку помнит. Правда, год как у нее язык отнялся.

В тоске отошел от родного дома Прокл Шайкин. Печальные мысли о неизбежном забвении преследовали его. Этот желтый от пыли ветер выдувал из села последние крохи памяти о живших здесь когда-то красивых и веселых людях. Пустотой и отчужденностью веяло от медленно умирающего села. Прокл хотел выйти на грейдер, но на земляном мостике, прерывающем долгую придорожную лужу, лежала дохлая кошка. Он прошел вдоль домов до следующего мостика и увидел на нем дохлую собаку. Прокл посмотрел налево, направо, зажал нос пальцами и перешагнул смердящий труп.

Пройдя через запущенный сквер, где паслись коровы, он вышел на главную площадь Новостаровки. Слева торчали три растрескавшиеся колонны — все, что осталось от Дома культуры. Они напоминали бы руины древнегреческого храма, если бы не развалины торгового центра напротив и памятник воину-победителю. Рука воина, некогда державшая над головой автомат, была отбита, правое колено расколото, и из него торчали ржавые прутья арматуры. С бетонной плиты сбиты медные дощечки с именами погибших земляков. Неприятнее всего было то, что у воина отсутствовала голова, а на ее месте сидела давешняя ворона и настороженно следила за Проклом. На клумбах вдоль дорожки, ведущей к конторе, густо росли полынь и конопля. Из пустой глазницы второго этажа Дома быта выглянул пожилой козел и с осуждением посмотрел на Прокла, нарушившего заповедную уединенность уголка. Среди этих печальных развалин признаки жизни подавала лишь контора. Правда, три окна на втором этаже были заколочены горбылем, но на первом жизнь кипела. Сквозь свист ветра доносился густой начальственный мат и робкий ропот оправданья, а у крыльца с оторванной перилой стоял пропыленный джип, на капоте которого было аккуратно нацарапано «казел».

Прикрывая заколоченные окна, на втором этаже криво висел плакат «Слава народу-победителю!», а из-под застрехи траурно свисал флаг неопределенного цвета. Прокл представил ветеранов, стариков с печальными глазами в мешковатых старых пиджаках, грустно звенящими фронтовыми наградами среди этих развалин 9 Мая, и ему стало жарко от злости и стыда.

— Значит, говоришь, библиотеку приватизировал? — ласково переспросил Прокла Тарара, директор некогда преуспевающего, а ныне бесславно умирающего во имя торжества рыночных отношений совхоза, и, внезапно яростно сверкнув очами, заорал: — а хрен поперек морды не хочешь? Ты кирпич добывал, ты за лесом в Тюмень ездил, ты ее методом народной стройки возводил, буржуй сопливый?

Тарара вскочил с кожаного, скрипучего, как седло, кресла столь порывисто, что от его костюма образовалось пыльное облако. Вдохнув прах родных дорог, директор закашлялся, яростно и надсадно.

Если бы Тарара не завелся с полуоборота, а спокойно поговорил с ним, Прокл конечно же отказался бы от претензий на новостаровскую библиотеку. Фиг с ней, только и убыток, что билет на автобус. Но не зря болельщики звали его Мотоциклом без мотоциклиста: когда на нем фолили, его несло, как с горы без тормозов.

— Ты чего раскукарекался, петух радикулитный? Вставную челюсть не заказал, а вякаешь. Я сейчас всю вашу облезлую деревню вместе с лужами и тебя с конторой в придачу куплю…

Что он говорил дальше, сам потом не помнил. Так с ним бывало всегда, стоило получить пас чужой половине: глаза квадратные — и прет напролом к воротам, ничего вокруг не видя и самого себя не помня.

Но в разгар очищающей душу брани Прокл увидел то, что его мало сказать удивило, но и напугало. Внимательно слушая наглого гостя, директор барабанил по столу пальцами. И пальцев на правой руке у него было шесть. Эту руку он не однажды протягивал юному Проклу, вручая грамоты и дипломы за спортивные успехи, и ничего лишнего в ней не было. Это неприятное открытие так поразило Прокла, что неожиданно для себя на пике виртуозного, вдохновенного сквернословия он спросил задушевно и тихо:

— Как дела, дядя Петя?

Посмотрел на него Тарара туманно и ответил с ухмылкой:

— Не знаю я, какие дела у дяди Пети.

Эти знакомые незнакомцы начинали утомлять Прокла.

— Разве вас не Петром Федоровичем зовут? — спросил он.

— Что же ты в кабинет-то ввалился, не узнавши, как человека зовут, — пожурил его директор, похожий на Тарару, и добавил с одобрением: — где так матюгаться научился, гром небесный? Идем, осмотрим объект.

Запах книг таинственен и странен. Он смешивается с запахом ветра, тоненько плачущим в трещинке оконного стекла. Ветер собрал все на своем пути: сладковатый запах свежераспиленного дерева, горьковатое полынное поле, запахи штормящего соленого озера. Запахи детской мечты, тоскующей по неизведанному в родном захолустье.

Она вышла из-за стеллажей, будто из недоступного книжного мира.

Такой женщины не могло быть в Новостаровке.

Такой женщины не могло быть вообще.

Такая могла лишь присниться, ее можно было лишь вообразить.

За спиной женщины в светлом окне без штор и занавесок под выцветшим от зноя небом над зелеными волнами озера чайка изо всех сил махала ослепительно белыми крыльями, оставаясь на месте. И в ту секунду, когда она устала бороться с ветром, ее стремительно сдуло в высокую бездну. Птица словно растворилась в небе. Кусты акации гнулись, вымаливая хорошую погоду, и царапались в стекло.

Тяжелые, пропитанные солнечным светом волосы. Открытое милое лицо. Невероятно синие и теплые глаза за льдинками очков. Плавные, нежные линии. Скромность и женственность.

— Здравствуйте, Додон Додоныч, — поздоровалась библиотекарша с пыльным и печальным директором. — Здравствуйте, — так же доброжелательно поздоровалась она с незнакомцем.

Ее голос томительно и нежно резонировал в сердце, в груди дрожала басовая струна. Прокл чувствовал себя сопливым пятиклассником.

— Вы из газеты? — спросила она и, не дожидаясь ответа, пожаловалась, как родному. — Ой, у нас столько проблем, столько проблем…

И она улыбнулась. Не как улыбаются женщины мужчинам. Без всякого подсознательного намека. Таких милых, обаятельных, искренних женщин, не подозревающих о своей неотразимости, можно встретить только в забытых северных селах.

— Ну, про то, что два года зарплату не получаем, все знают. Но, представляете какой ужас, уже пятый год ни одного нового поступления. Ни книжечки. Так же нельзя. От света нас отрезали, телевизоры не работают. Дворец культуры вы видели. Вот и выходит, что сегодня у человека всего два выбора: или читать книги, или травиться самогоном. Нет, у нас еще много людей, которые следят за литературным процессом. Особенно за «деревенщиками». У нас даже свой драматург есть. Может быть, слышали — Иван Иванович Кумполов. Конечно, любитель. Но для нашего народного театра он написал пять пьес на местном материале. И очень даже неплохих. Да, запил. А как не запить. Народный театр, можно сказать, был его детищем. Нельзя так поступать с людьми. Отрезали от внешнего мира. Живем, как на Луне. Стыдно сказать, почту раз в неделю привозят. Да у людей не то что на «Литературку», как раньше, но и на районную газету денег нет. Я слышала, ее тоже закрыли?

— Нашла кому жаловаться, — прервал ее Додон Додоныч, — должен я огорчить тебя, Людмила. Нет у нас больше библиотеки.

— Как так нет? — удивилась она.

— А так. Купили ее.

— Как это купили?

— Да так и купили. Как поросенка на базаре.

— Не может этого быть!

— Еще как может.

— Кто же ее купил? — спросила Людмила с тихой угрозой и посмотрела на Прокла так холодно, что стекла очков покрылись морозной испариной.

Директор отступил от Шайкина на два шага, как от заразного, и, указав на него рукой, представил с сердитым презрением:

— Знакомься, новый хозяин.

Никогда в жизни на Прокла так не смотрели. Так не смотрят даже дети на покойников, жены на неверных мужей, а ветераны войны и труда — на предателей родины.

— Вы меня разыгрываете, да? — спросила она с надеждой, но, посмотрев в глаза директора, в полной растерянности опустилась на стул. Сняла очки. Положила на стол. Переставила пластмассовую бутылку с отрезанным горлышком, служащую вазой для букета полевых цветов. Закрыла лицо руками.

В неловкой тишине стали слышны ветер, шум волн, сокрушающих берег, и одинокая оса в изнурительной и бесполезной борьбе за свободу и независимость с прозрачным стеклом.

— Принимай хозяйство, — сказал Додон Додоныч с презрительным осуждением.

Насвистывая, Прокл вошел в лабиринт стеллажей. Первые ряды полок были заставлены словарями и справочниками. Новый хозяин выцарапал из монолита мудрости тяжелый том и увидел в образовавшуюся бойницу неподвижно сидящую женщину. Долго смотрел он на нее из сумрачной засады. И чем дольше смотрел, тем сильнее она ему нравилась. До темноты в глазах. Все вокруг погружалось во мрак, и лишь от нее исходило мягкое золотое сияние.