Николай Дежнёв - Асцендент Картавина

— Ты что это себе вообразил? — хмыкнул он, не отрываясь от своего занятия. — Или я по твоему алкоголик?

Подозревая, чем все это закончится, я тяжело вздохнул. Взмолился:

— Савелич! Не хочу я пить, душа не принимает…

Слова мои были не более чем сотрясением воздуха. Нелидов оторвался наконец от своего занятия и поднял на меня полные детского удивления глаза.

— А кто тебя, собственно, заставляет? Посиди со мной для порядка, поговори, а там как карта ляжет. Да, кстати о картах, Грабович грозился зайти, перекинемся! Лидка огурцы принесла, сама мариновала. Там, в банке в холодильнике, и вообще распорядись по хозяйски, колбаски настрогай… Ну, что стоишь столбом? Давай, ноги в руки и аллюр три креста!

Присказка у него была такая. Заранее зная о результате, я, тем не менее, сделал последнюю попытку отбояриться.

— Дела у меня, Савелич, понимаете — дела!

И тут же был безапелляционно поставлен на место.

— Уйди с глаз моих, Картавин, займись наконец чем-нибудь полезным! Врать ты не умеешь и уже не научишься. Радоваться надо, если в компанию зовут, а ты кобенишься словно красна девка…

Когда сердился или делал вид, что сердится, Савелич называл меня по фамилии, в остальное время, если таковое случалось, Стасом, но Стэнли, как все прочие, никогда. Из языков, кроме родного русского, он владел в совершенстве феней и матом, а еще понимал немного по киргизски, где одно время служил.

О чем только думали твои родители! — поинтересовался он, стоило нам познакомиться. — Обозвать ребенка Станиславом, дав ему отчество Вячеславович! Кто ж такое выговорит? Ты хоть сам-то понимаешь, что этим они обрекли тебя на прозябание? Не выбиться тебе, Картавин, в большие начальники, ох не выбиться! В Кремле самые обычные вещи читают по бумажке, а ты хочешь, чтобы люди о твое величание язык сломали! А фамилия?.. Что это за фамилия такая? Картавин — это ж карта вин, в ней слышится нечто ресторанное…

Справедливостью, не в пример категоричности мнений, Нелидов никогда не отличался. Несмотря на долгое наше знакомство, коротко мы с ним не сошлись. По крайней мере, не сошелся я, для Савелича барьеров в общении с людьми не существовало. С любыми, от просящих подаяния бродяг до лощеных в своей изысканности дипломатов. Ему все эти прибамбасы были по фигу, он смотрел в глубь. Мне же мешала разница в возрасте, да и по характеру мы были очень разные. Я по жизни человек тихий, а Савелич с малолетства играл сам с собой в азартную игру и не раз за время службы совал голову в петлю. Его хлебом не корми, дай только поспорить, лучше всего на пари, или ввязаться в какую-нибудь авантюру.

Шаманил он, говоря о моей тусклой перспективе, или видел человека насквозь, только так все на самом деле и вышло. По имени отчеству меня со студенческих времен никто не называл, а все больше Стэнли, и норовили сразу на «ты». Институт я пролетел, как фанера над Парижем. Технический выбрал напрасно, но уж очень не хотелось идти в до боли родную армию. Почетная обязанность выбросить коту под хвост два года из молодости многим ребятам судьбу искалечила. В результате инженер из меня вышел никакой, одно только название и диплом с печатью. Да и не нужны мы никому, разве что стоять за прилавком со значком-поплавком на халате! Но жизнь штука справедливая, у нее для каждого припасена индивидуальная ловушка. Когда по прошествии времени я поднял голову и огляделся по сторонам, то обнаружил себя сотрудником патентного отдела, куда во все времена ссылали затесавшихся в науку и на производство женщин. Не принося организации ощутимого вреда, они там выходили замуж, рожали и удалялись на покой, и это всех очень устраивало. Тем не менее, руководство фирмы меня ценило, думаю за то, что я так ни разу и не ушел в декретный отпуск. Хотели даже, вопреки прогнозу Нелидова, назначить маленьким начальничком, но тут страна рухнула окончательно и погребла под собой всех, кто не успел смотаться. А я, к тому же, оказался вскоре на больничной койке. Люди в белых халатах отняли у меня почку, превратив совершенно здорового человека в номинального инвалида. Но все это было в какой-то другой жизни, от которой у меня остались смутные воспоминания и маленькая пенсия.

Круг колбасы «собачья радость» пришлось, как любит Савелич, накромсать большими кусками с вылезавшими наружу вкраплениями пахнущего чесноком сала. В холодильнике, кроме банки огурцов, нашлись шпроты и кусок успевшего засохнуть сыра. Глуховатый голос хозяина квартиры доставал меня и на кухне. Нелидов, порой, становился шумлив, как если бы старался таким образом заглушить в себе боль. Не физическую, хотя чужая душа потемки. Однажды я видел его стоящим у открытого окна. Задрав голову, старик смотрел на кусочек голубого неба над крышами и глаза его были полны нечеловеческой тоски, их выражение мне теперь не забыть.

— Ты спрашиваешь, почему я дочку Лидой назвал? — доносилось из комнаты, хотя ничего такого я не спрашивал. — Прислушайся: Лида Нелидова — это ж парадокс! Я бы даже сказал диалектическое отрицание…

Судя по доносившемуся из комнаты звяканью, Савелич доставал из буфета рюмки. Что ж до парадокса, тот он действительно имел место быть. Знакомство родителей с диалектикой преломилось в судьбе Лиды в бесконечные поиски мужа или какого иного мужика, к которому можно было в жизни прислониться. По словам Нелидова, они, эти самые мужики, попадались ей какие-то квелые и малохольные. Вероятно потому, что работала она в аптеке фармацевтом, там и знакомилась, а здоровый малый туда не пойдет. По крайней мере, это было хоть какое-то объяснение, но Нелидов мою гипотезу не разделял. Убеждать его я не пытался. Не исключено, что над семьей висел рок, заставлявший ее членов жить бобылями. Иногда диву даешься, с какими страхолюдинами ходят приличные парни, им бы в фильмы ужасов, и то на вторые роли, а вот милой и симпатичной женщине не везло, хоть ты тресни. В невеселых думах о судьбе дочери Савелич положил глаз и на меня, однако, обмозговав такую альтернативу, безнадежно махнул рукой. Сказал со вздохом: староват ты для моей Лидки! Может оно и к лучшему, какой от тебя прок? Ни денег, ни работы, а что интеллигент в третьем поколении, так по нынешним временам от этого одни убытки!

Но, несмотря на такую мою оценку, на Нелидова я зла не держу. Болит у старика душа о неустроенном в жизни ребенке. Когда, бывает, сидим за преферансом, а Лида звонит, он аж весь изнутри светится. Правда, случается это не часто. Не звонки ее, наши посиделки. Тут все зависит от Грабовича, он за игральным столом у нас третьим. Появился этот тип у Нелидова неожиданно и как-то сразу. Захожу к Савеличу, а у него сидит какой-то лысый мужик и уплетает с чаем за обе щеки варенье. Мое любимое, вишневое. Как будто обретался там с начала времен. Не встал, руки не протянул, только кивнул, словно бы признавая факт моего существования. А ведь старик нас друг другу представил, сказал: Михаил Михайлович, профессор, а про меня просто: Картавин, и все. И тут же сели писать пулю, будто затем и сошлись. Но что Грабовича с Нелидовым объединяет, так и осталось для меня неясным.

С того памятного дня и потянулись наши встречи. Играли по маленькой. Савелич, не говоря уже обо мне, часто бывал не при деньгах, в то время как Грабович мог бы выступить и по крупному. Не нам, голытьбе, чета, он обитал в соседнем сталинском доме с высокими потолками и злой консьержкой, вместо наших изгадивших подъезд кошек. Поначалу пытался учить нас играть в покер, но мы с Нелидовым выслушали его объяснения и отказались. Игра мудрых, понимающих жизнь людей — преферанс, в нем мало места тупому везению, а тем более блефу, хотя и то и другое помогает. Иногда для большей релаксации Михаил Михайлович прихватывал с собой бутылочку коньячка. Мы, естественно, не возражали, но помогала она Грабовичу мало. Играл он так себе, то и дело лез по студенчески на рожон или начинал темниться на второй руке, за что его тут же наказывали. Видимо в этой горячности находила выражение истинная профессорская натура, придушенная в другое время узами Гименея. Думаю, из дома он под любым предлогом сбегает, но молчу в тряпочку. Нелидов же позволяет себе над ним подтрунивать, особенно, когда тот заказывает крупную игру и, нервничая, вытирает взмокшую лысину носовым платком. Но больше всего, и в этом есть нечто психическое, Грабович боится мизеров. «Падает» на авось, будто с видом обреченной жертвы шагает в пропасть, и только потом оценивает последствия своего решения. Бездарность такой манеры игры он, мне кажется, понимает, но не может ничего с собой поделать. Савелич, добрая душа, пытался исподволь его учить, но тщетно, самолюбия у Грабовича на всю Академию Наук, или в какой там еще шараге он работает.

Вне карточного стола мы с Михаилом Михайловичем не пересекались, а если сталкивались нос к носу на улице, то ограничивались сухим кивком. Неприятный человек. Однажды видел его под ручку с женой, после чего при встречах стал с ней здороваться, но привычку эту скоро бросил. Зачем портить собой пейзаж, если мадам смотрит сквозь тебя глазами дохлой рыбы? Видно такие они с мужем люди, что у всех дерьмо пахнет дерьмом, а у них розами. Мою скромную личность наверняка обсуждали, я, как сказано в Библии, был взвешен на весах и найден слишком легким. Комплекса неполноценности дурные манеры супругов мне не привили, а вот человеческой жалости к профессору добавили. Хотя жалеть фарисея у меня не было резона. Возможно, юный Мишаня мечтал обжениться с этой сушеной воблой и его розовая мечта сбылась. А за исполнение мечт, как известно, надо платить.