Мухаммед Юсуф Аль-Куайид - Война на земле Египта

Здесь стоит, пожалуй, остановиться и пояснить один важный момент. Я не стыжусь говорить об этом. Чтобы тебя правильно поняли, лучше быть откровенным. Вы еще, чего доброго, рассердитесь: как это, мол, египтянину не стыдно незаконными путями освобождать своих сыновей от выполнения патриотического долга и с помощью всевозможных уловок и хитростей обходить закон о воинской повинности, который в последние годы становится все строже. Быть может, вы даже воскликните в гневе: как, разве все мы не дети Египта и не должны защищать свою родину ценой крови и жизни?! Вдобавок ведь я омда — лицо, ответственное за проведение мобилизации. А собственных сыновей укрываю. Что же скажут люди, на глазах у которых происходит это? Знаю, знаю все, что вы можете поставить мне в вину, предвижу: главным пунктом обвинения будет укрывательство сыновей от службы в армии в то самое время, когда на Египет обрушились три войны и судьба его была поставлена на карту. Понимаю: убеждать вас бесполезно, да и вряд ли вы захотите меня понять Но все же, смею утверждать: я — патриот и люблю Египет. Священная любовь к долине Нила у меня в крови, я унаследовал ее от отцов и дедов. Корни ее теряются в туманных далях истории, и она сильнее и глубже любви всех тех, кто сегодня распинается в своей преданности Египту и щеголяет громкими фразами. Дед моего отца вместе с безвестными аскерами[4] встал плечом к плечу с Ахмедом Ораби-пашой[5], защищая честь Египта. Возможны ли более веские доказательства патриотизма? Что же до гибели одного из моих предков во время восстания Ораби, о ней я никому не рассказываю, это моя тайна. И здесь я впервые упоминаю об этом. Не, надо забывать, что я омда. Отец мой говорил: если бы кто-то из нашей семьи погиб на войне, это подрубило бы корни семейного древа и оно полегло бы на землю, а ведь оно существует со времен мамлюков и турок. Нет, я не вправе легкомысленно относиться к его будущему. Сам-то я был бы рад, если б мои сыновья служили в армии. Воинская служба — сама по себе честь. Увы, первую ошибку я допустил, освободив старшего сына. С этого все и началось. Каждый из остальных сравнивал себя с предыдущим, и едва я пытался настаивать, мне возражали: мол, никто из старших в армии не служил. Времена теперь не те, доказывал я, и мы должны к ним приноровляться. Мне хотелось, чтобы младший послужил. Но его мать твердила: нет, она ничем не хуже двух первых жен и у нее такие же права. А что бы я стал делать, скажи она мне: разве мало того, что я терплю тебя с твоим пороком? Ведь она одна знает мою тайну. Вернувшись из больницы, я ночую только у нее, она самая достойная из моих жен. При таких обстоятельствах уход ее сына в армию чреват опасностью — а ну как тайна моя раскроется и станет известной не только домашним, но и всей деревне. Легко представить себе чувства матери, единственное дитя которой ввергают в преисподнюю. Да и сама воинская служба нынче не та, что прежде. Армия и впрямь воюет, происходят сражения, и один Аллах знает, когда все это кончится. Вот почему я должен, обязан действовать. Кто же отдаст своего сына на заклание?! Значит, придется обратиться к маклеру? Есть и другое обстоятельство. Моя младшая жена давно хотела иметь второго ребенка. Почему уж она не понесла во второй раз, не знаю. В деревне такие вещи ведомы только женщинам, мы, мужчины, об этом разговоров не ведем. Но когда меня прооперировали и я сказал ей правду, она долго плакала и сокрушалась, что не успела родить сыну брата и тем избавить его от горького одиночества. Я тогда не принял это всерьез и напомнил, ведь у ее сына куча братьев. Нет, они — не родные, возразила жена. Вот я и угодил в заколдованный круг, поняв: что бы ни случилось, мой младший сын должен оставаться при мне. Решив прибегнуть к услугам маклера, я успокоился, ощутив под ногами твердую почву. Дам ему, сколько потребует, не пожалею никаких денег. Закон наших дней известен: если у тебя всего один пиастр, значит, тебе и цена пиастр. А у меня, слава Аллаху, миллионы пиастров. И раз уж пиастр стал кумиром, мне бояться нечего. Скоро у нас людям будут делать хирургические операции — удалять сердца, а на их место вставлять золотые монеты достоинством в один фунт. И тогда по кровеносным сосудам вместо красных и белых кровяных телец побегут золотые пиастры. Вот когда возвратятся к нам почет и уважение, и мы снова станем владыками Египта.

Я поднялся с места, вошел в дом. Младший сын все еще спал. Меня разобрало зло: вечно он дрыхнет до полуденной молитвы! Самое лучшее для него, — подумал я, — было бы отправиться на фронт. Но что поделать, обстоятельства сильнее нас! Я велел жене приготовить мне костюм для поездки. В деревне я, как и все, ношу галабею, правда, из хорошей заграничной ткани, но, собравшись куда-нибудь, надеваю костюм и самые модные темные очки. Побрызгаю на себя одеколоном и становлюсь франтом не хуже любого эфенди, занимающего высокий пост. Жене я сказал, что еду в маркяз. Ни один человек в доме, кроме младшей жены, не смеет задавать мне вопросы о том, куда и зачем я еду. Ей же я предоставил такую привилегию. Жена не спросила о цели поездки. Я хотел было все открыть ей, желая предстать перед нею человеком влиятельным, способным творить чудеса, но побоялся, как бы слова мои не разошлись чересчур далеко, обрастая при этом всякими домыслами и комментариями. Тайна, учил меня отец, если о ней знают более двух человек, перестает быть тайной. А мы, именитые люди, на виду, нам все завидуют. Поэтому нужна осторожность. Конечно, рано или поздно все узнают о том, что я сделал, и это лишь придаст мне веса и уважения в глазах людей.

Я вызвал машину и вышел из дома в сопровождении телефониста. Вскоре подъехал автомобиль. Я сел на заднее сиденье. Телефонист, закрыв за мною дверцу, расположился рядом с шофером, взглянув в зеркальце, увидел в нем мое хмурое лицо и рассмеялся. Всю дорогу он пытался меня развлечь, уверяя, что не стоит волноваться из-за такого пустячного дела. Я молчал, мне было ни грустно, ни весело. Встречавшиеся по дороге деревенские жители здоровались со мной, некоторые даже останавливали машину. Кто-то предположил: уж не еду ли я в Каир поблагодарить власти за то, что мне вернули землю. Я не сказал ни да, ни нет, решил: так будет лучше. Пусть думают, что хотят, и не догадываются о истинных причинах моей поездки. Проезжая мимо участков земли, которые вновь стали моими, я вспоминал все события вчерашнего дня и еще раз вернулся мыслями к отцу. Перед смертью он сказал мне: наше имущество непременно когда-нибудь к нам вернется. Я ответил тогда: сокрытое ведомо одному Аллаху. Печальная история. Но раз уж теперь все беды позади, можно ее и рассказать, для развлечения. Года два спустя после выступления армии[6] отец поделил землю между нами — мною и моими братьями и сестрами. Но остался один участок, его только что купили и документы не успели оформить — это ведь дело долгое. Поэтому и разделить его нельзя было.

Однажды утром в нашем доме появилась комиссия, присланная новой властью, во главе с офицером-уполномоченным. По словам пришедших они располагали документами, подтверждавшими, будто наш отец — турок по происхождению и получил египетское подданство незаконным путем. Поэтому у него конфискуют участок земли, права собственности на который он в настоящее время оформляет. Что же касается нас, его детей, то поскольку наша мать — египтянка по отцу и матери и родились мы в Египте, нашу землю не отберут, кроме возможных излишков, изъятие которых предусмотрено законом об аграрной реформе. Ни у сестер, ни у братьев моих ничего не изъяли, но со мной вышло иначе. На мое имя было записано больше земли, чем на остальных. К тому же первая моя жена владела большим участком, который после свадьбы перевела на меня. И все, что сочли излишками, было конфисковано. Осталось у меня всего-навсего двести федданов. В день, когда отбирали землю, отца разбил паралич, отнялась правая половина тела. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, даже у рта двигалась только левая сторона. Тяжкие наступили дни. Бедняки, которым сон заменял ужин, смотрели на нас с ненавистью. Еще недавно ни один деревенский житель не смел проехать мимо моего отца верхом на осле — спешивался. Я уж не говорю о тех временах, когда отец мог всякого нарушившего его приказ привязать к дереву. Оно и сейчас высится перед нашим домом. Поистине, время меняет свои обличья подобно джинну. Пришли военные и отобрали землю. И на другой же день переменилось отношение к нам и поденщиков и арендаторов. Люди громко, иной раз даже в моем присутствии злорадствовали по поводу болезни отца. И сам я стал с тоской смотреть в завтрашний день, боялся: а ну как умру, не дождавшись возвращения земли, но это значило бы умереть безбожником, разуверившимся в святых истинах и прежде всего в главной из них — неизбежном торжестве добра над злом. Но, видно, не пожелал великий Аллах, чтобы я предстал перед ним с душой, угнетенной горем. Нежданно воссияла заря, дело пересмотрели и установили, что в жилах моего отца текла египетская кровь и вся семья наша истинно египетского происхождения, а основатель ее был главным смотрителем на строительстве великой пирамиды Хеопса, чему имеются неопровержимые и строго научные доказательства. И вот вчера вышло решение вернуть нам землю. Удивительно, как быстро оно было принято. Медлительность египетского судопроизводства хорошо известна. Но тут, очевидно, были даны указания спешно восстановить справедливость по отношению к таким людям, как мы. Узнав о решении суда, я сказал себе: это только начало, куда важнее то, что вернется к нам завтра. Я снова ощутил жажду деятельности, под грудой пепла в душе затеплился огонек. Воспоминания о добрых старых днях окрыляли меня. Почему бы теперь не подумать и о выдвижении своей кандидатуры на будущих парламентских выборах? А этих сукиных детей из комитета Арабского социалистического союза — вышвырнуть хорошим пинком. Пусть жалуются в секретариат, я не уступлю. Я или они — только так может стоять вопрос. Хватит с них прошедших шестнадцати лет. Похозяйничали. Речи, аплодисменты. Кто знает, может, кого-нибудь из моих сыновей назначат на высокий пост. Наступают времена порядочных людей. Отец мой, бывало, говаривал, что народ египетский делится на два сорта: на порядочных людей и сукиных детей. В деревне порядочные люди те, у кого больше ста федданов на душу. Все, кто ничем не владеет, относятся ко второй разновидности. А между ними еще множество категорий: мелкие землевладельцы, рабочие, арендаторы, поденщики. Я говорю обо всем этом, чтобы вам легче было уразуметь, как велика была моя радость вчера вечером. А поняв это, вы поверите, что я всю ночь не мог сомкнуть глаз. Времена переменились, и потому мой сын не пойдет в армию. Если вы жили в Египте до одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, вы поймете меня и найдете мне тысячу оправданий. Ну, а ежели вы из тех, кто с молоком матери впитал нынешние дурацкие взгляды, то наверняка даже не попытаетесь меня понять. Надеюсь, однако, ближайшее будущее поможет вам разобраться в моей истории.