Василина Орлова - Квартет

— Мерт-ва!

«Глупости, — объяснила я себе. — Я буду жить всегда». Но страх все же сжимал меня. Казалось, что спускаются сумерки, хотя было утро. Земля пересекалась тенями, солнце превратилось в маленькую точку на светло-золотом небосклоне. Мир будто разделился на тень, по которой я шла, и на свет, недосягаемо высокий.

— Девушка, а девушка, — подошел слева какой-то темный. — А ты верующая, да?

Я ускорила шаг, почти побежала. Кинув случайный взгляд на номер дома, увидела: тридцать три.

«Это не шестерка, — сказала я себе, чтобы развеять нелепый страх. — Это две тройки. Два треугольника».

Неподалеку валялся кусок мела, будто кто-то специально бросил его здесь. Я начертила на асфальте два треугольника, оставляя знак тому, кто должен прийти мне на помощь. Кто-то ведь должен. Я даже знала — кто.

Оттуда, куда я шла, бежали люди. Они спешили, двигались сплошной толпой, с невеселыми лицами, кидая на меня взгляды.

Я вошла в метро. Разошлись с лязгом двери вагонов.

— Осторожно, двери закрываются, — сказал металлический голос.

И за окнами полетели ленты кабелей.

Метро сгущалось людьми в черном. Меня не оставляло ощущение, что сейчас в двери вскочит черт и схватит меня. Им известно, куда я направляюсь.

— Кто тронет меня, пожалеет! — пробормотала я заклинание, и старушка, стоявшая рядом, проворно юркнула в другой конец вагона.

В голове у меня затанцевало.

— Мы все, — звучал мой собственный голос, — бесконечные отображения одного. Мы всесильны. Мы бессильны. Мы вольны. Мы не вольны. Мы — это мы. Нас нет. Безразлична наша жалость, безразлична и бессильна наша смелость, наша гордость, наша слабость — безразличны. Не имеет значения, осознаем мы это или нет.

— Я плачу! — рыдал маленький, похожий на крота, человечек и вытирал нос большим грязным платком. — Вы слышите, я плачу! Я так высокомерно считал, будто что-то решаю. Я чувствовал ответственность за происходящее, свою вину. Мир идет вниз, к невежеству, к отсутствию света. И человечество во мне печалится. Прекрасны люди в невежестве своем — вопит во мне человеческое.

— Прекрати кривляться! — Силой воли я прихлопнула его.

— Движенья нет, движение — отсутствие покоя, — воскликнул безо всякой связи третий голос. — Твое физическое тело — всего лишь отросток, не более чем условное обозначение. Твое отражение в стекле вагонной двери и пассажирка напротив тебя, которая задумчиво уставилась в пол, — это два отражения одного.

— Все желания исполняются, — мерно гудит четвертый, бас, — все намерения получают продолжение. Будь скотом или человеком, предметом или тенью предмета — ты не можешь быть частью, а можешь только считать себя таковой.

— Стоп. Молчать! Оставьте меня в покое! — закричала я и закрыла уши руками.

Пассажиры с беспокойством заоборачивались.

— Простите, простите, — бормотала я. — Я больна. Я, наверное, схожу с ума. Но мне уже лучше. Я уже ухожу, прощайте. Мне станет легче, уверяю вас.

Задерживать меня никто не собирался.

Я была наверху, у Кремля, и на минуту застыла: мне показалось, что на башнях вместо красных пентаклей машут мне белыми крыльями ангелы. Или они пронзены шпилями и бьются из последних сил в попытке взлететь. Наваждение не рассеивалось.

Я летела к церкви Богородицы (почему-то именно в эту церковь, я знала, мне надо попасть). У входа в Исторический музей предо мной предстал человек с половинчатым лицом. Правая часть была красива, обрисованная мягко, глядела на меня теплым, проницательным, всепрощающим взглядом. Левая же половина лица была уродливо перекошена, с хищным крылом носа, заостренной скулой и впалой щекой. Прищуренный глаз был яростен. В правой руке человек держал зонтик-трость, но, приглядевшись, я поняла, что это шпага в дивных инкрустированных ножнах. В остальном он был совершенно обыкновенным.

— Кто ты? — спросила я, замирая. — Почему преграждаешь мне путь?

— Я стражник, — сказал человек, и правая половина его лица грустно улыбнулась, а левая еще более посуровела.

— Ты не пустишь меня? — тревожно спросила я.

Мне почему-то стало понятно, что я не в силах отослать его.

— На все ваша воля, — чуть поколебавшись, повторил чужие слова странный человек.

— Я хочу пройти, — вложила я в слова всю свою силу.

— Ты должна знать, зачем, — невозмутимо проговорил он.

— Это необходимо!

— Ты согласилась быть королевой?

— Нет, я еще не дала согласия!

Он коснулся моего плеча шпагой. И занавес упал.

Надо мной суетились люди. Над ними летело, изменяясь, небо. Уже приобретшее свой серый цвет.

— Ты кто такая? — спросила женщина в белом халате.

— Королева, — прошелестела я пересохшими губами. И снова впала в забытье.

— Вероятно, общее переутомление. Но это предварительный диагноз. Конечно, ее придется оставить на какое-то время у нас под наблюдением, — говорил женский голос.

— Что произошло? — спросил мужской.

— Из сопроводиловки следует, что ее подобрали на улице. Была без сознания. Бредит балом, на котором должна присутствовать. Бормочет другие странности — о каких-то монетах, манекенах, Христе. Просит, чтоб ее оставили в покое.

— Бушевала?

— Да, рвалась, вскакивала, кричала что-то. Перепугала всех больных. Пришлось положить на вязки.

Я открыла глаза. Вокруг бродили тени. Сфокусировав взгляд, увидела женщин в ночных рубашках. В затрапезных халатах. Они ходили, невидяще косясь на меня. Я дернулась. Но сесть не смогла — что-то удерживало. Переведя взгляд с белого потолка на руки и ноги, я с ужасом увидела, что они разведены и привязаны к кровати.

— Ну вот, проснулась. Здравствуй, — сказал доктор, приближаясь ко мне. — Как ты себя чувствуешь?

Я посмотрела на его красное лицо в капиллярах и еще раз попыталась встать. Бесполезно. Тогда я заплакала.

— Ну, ну… Успокойся. И лежи себе, лежи. Синяк вон нянечке поставила. Зачем?

— Сильная, чертовка, — покачала головой нянечка. — Такая хрупкая, а двоих взрослых женщин раскидала. Пришлось даже больную на помощь звать.

Я обернулась и увидела ту, которую санитарки звали на помощь. Она глядела на меня в упор. Глядела и не видела. Я узнала в ней кого-то очень знакомого и прикрыла глаза. Мне было почти все равно.

Попробовала вспомнить «Отче наш», но восторженный хор грянул непонятные слова:

— Сделайте ей укол… Не бойся, это просто успокаивающее.

Проваливаясь куда-то в темноту, я успела увидеть себя посреди высокого зала. В ослепительно белом платье. С ажурным серебряным гребнем в распущенных волосах.

— Ну, что? — с укоризной глядел на меня Василий, а я сидела, разминая затекшие кисти рук. — Допрыгалась?

— Сегодня вроде не время посещений, — проворчала я.

— В церковь ей, видите ли, захотелось! — Он, похоже, всерьез намеревался устроить мне разнос. — И что?

— Заберите меня отсюда, — взмолилась я. — Я все буду делать, как нужно.

— То-то. «Заберите!» Ладно, так и быть, пойдем.

Я встала босыми ногами на холодный пол.

— Слушай меня внимательно, девочка. Сейчас ты подойдешь к нянечке и скажешь: «Отдайте ключи». Она сначала, увы, не отдаст. Но ты требуй. Если не усомнишься, получишь. Вперед!

Я все сделала так, как он велел. Нянечка ударила меня по лицу и швырнула на кровать, пригрозив в случае новых фокусов прибегнуть к вязкам.

— Вы не забыли, сегодня бал, синьорина. — На этот раз возник Лукоморьев.

Я взяла себя в руки. И заложила руки, в которые себя взяла, за голову.

Уставилась в потолок. Через минуту лениво возразила:

— Я не могу идти в таком виде, дурак. К тому же меня отсюда никто не выпустит.

— Синьорина, выпустить вас или не выпустить, равно как впустить или не впустить куда бы то ни было, может лишь один-единственный человек во Вселенной. Этот человек — вы сами…

Он галантно потянулся к моей руке.

Я несильно хлестнула его четками по носу. И только сейчас удивилась — как могли их не отнять в приемном покое?

— Подите вы к черту!

— Охотно, охотно, — раскланялся он. — Однако вы совсем не цените мою заботу. Это я принес вам четки. Знаете, как гласят учебники по этикету, я с удовольствием отправлюсь туда, куда вы меня приглашаете, но — и в этом «но» вся суть — если и вы почтите нас по тому же адресу своим присутствием.

Я смолчала.

— Так — ваше решение?

— Вы довели меня до психушки, — беспредметно возразила я.

— Хозяйка, да ведь вы сами стремились сюда! — развел руками Лукоморьев. — Мы всячески оберегали вас, но разве есть вещи, которые королевна не получит, если захочет?