Юлий Дубов - Идиставизо

При этом ни одному идиоту даже не пришло в голову, что австрийцам на дух не нужно было ввязываться в разборки с французским авангардом. Им нужно было всего лишь обезопасить свои тылы. Поэтому, пока авангард зарывался в землю, а легионеры ползали по скалам, пытаясь обнаружить альпийских стрелков, те уже маршировали на север, ухмыляясь в усы и потягивая из фляжек фруктовую водку.

В результате спешившие на выручку французы прямо на марше влетели в кольцо глубоко эшелонированной обороны. Первые полчаса ураганного огня из всех видов вооружения скосили цвет французской армии. Бригады Мюрата и Нея были уничтожены практически мгновенно. Случайно проскочившая за первую линию укреплений французская кавалерия под командованием русского генерала Шкуро попала под пулеметы, повернула назад и по дороге полностью разметала спешивший на помощь корпус маршала Груши. А альпийские стрелки, которые к тому времени уже брали французов в клещи, наткнулись на подтягивающуюся старую наполеоновскую гвардию и предложили незамедлительно сложить оружие. Выслушав неприлично грубый ответ, стрелки обиделись, примкнули на всякий случай штыки, укрылись за деревьями и вызвали штурмовую авиацию с запасных аэродромов. Через какой-нибудь час цвет освободительной армии перестал существовать.

И произошло все это в местечке, название которого, непонятно почему, прочно отпечаталось в Мониной памяти — Идиставизо.

Именно это слово Моня, ворочаясь в постели и страдая от жары и невесть откуда берущихся гнусных московских комаров, услышал звонко и отчетливо. Будто прозвучала и сразу же была зажата дрогнувшим пальцем басовая струна.

Идиставизо!

— Так, — задумчиво произнес Монин сопровождающий. — Хреново. Ну и что сейчас творится?

Уцелевшие остатки освободительной французской армии выбросили белый флаг и ведут переговоры об условиях капитуляции. По слухам, император Наполеон, переодевшись в женское платье, бежал в Москву. Дело воссоединения Италии можно считать проигранным. Но самое серьезное не в этом. Если на регулярные французские войска, сдающиеся в плен целыми батальонами, распространяется Женевская конвенция, то считать военнопленными легионеров австрийцы не желают категорически. На легионеров охотятся, как на бешеных псов. Расстреливают на месте. Развешивают на темно-зеленых итальянских пиниях. Давят гусеницами танков и топят в реке, связав руки и ноги. За каждого выданного оккупационным властям легионера объявлена награда в тысячу австрийских шиллингов. И чертовы макаронники, еще вчера встречавшие легионеров цветами и слезами радости, с энтузиазмом окунулись в гешефт на чужих жизнях.

— Идти можешь? — мрачно спросил сопровождающий, оценив обстановку. — Или как?

Передвигаться рассказчик мог, хотя и медленно. Сопровождающий извлек из ножен меч, взял его двумя руками за рукоять, примерился и, хрякнув, одним ударом снес небольшое деревце. Потом сел и начал сосредоточенно мастерить что-то вроде костыля. Швырнул к ногам Мони пустую флягу.

— Спустись к реке. Это там, за кустами.

Если бы у Мони был хоть какой-нибудь военный опыт, он, может, и обратил бы внимание на странные шорохи и хруст. Но опыта у Мони не было. Поэтому, возвращаясь с водой, он сперва напоролся животом на что-то твердое и железное, отчего согнулся пополам, а потом заметил, что на пустынной полянке стало многолюдно. Несколько фигур в пятнистых комбинезонах стояли полукругом, уставив вниз короткоствольные автоматы. У их ног, лицом в землю и обхватив головы руками, лежали двое — сопровождающий и раненый в зеленой рубашке. Еще одна фигура стояла перед Моней, уперев в него дуло автомата.

— Еще один, — сказала фигура и смачно сплюнула в кусты. — Твою мать. Руки за голову.

Моня уронил прохладную флягу и исполнил команду. Его быстро, но тщательно обыскали, обнаружили авиабилет и радостно загоготали, увидев открытую дату обратного вылета.

— А ну-ка поставьте их всех рядышком, — раздался из-за Мониной спины негромкий голос, показавшийся Моне знакомым. — Хочу на них посмотреть.

Когда Моня, продолжая держать руки на затылке, встал рядом с товарищами по несчастью, он узнал в неспешно приближающемся человеке Ивана Христофоровича. Тот был одет в такую же камуфляжную форму, только вместо мягкой шляпы с венком из веток у него была лихо заломленная набок пилотка с красной звездочкой. А на груди красовались орден Отечественной войны второй степени и медаль «За Отвагу».

Иван Христофорович скользнул небрежным взглядом по пленным и лениво коснулся зажатым в руке прутиком груди раненого, стоявшего слева от Мони.

— Старый знакомый, — произнес Иван Христофорович. — Не набегался еще, сволочь? Помнишь меня? Под Дарницей?

Раненый с трудом мотнул головой, глядя на Ивана Христофоровича с вызовом.

Иван Христофорович поднял руку с прутиком и несильно хлестнул раненого по лицу. Тут же за спиной у него сверкнули молнии, раненый задергался, разрываемый вдоль груди автоматной очередью, отлетел к сосне и сполз по стволу, взрывая каблуками песок и хвою.

Оглушенный выстрелами, Моня с опозданием услышал крики и мат и не сразу понял, почему фигуры в камуфляже, грохоча ботинками, стремительно удаляются в темноту. Он сперва почувствовал удар по голове, затем по спине, потом понял, что его ставят на колени. И, только скосив глаза и не увидев рядом своего сопровождающего, сообразил, что тот не захотел дожидаться своей очереди.

Но удача отвернулась от легионеров, потому что вскоре в темноте снова прозвучали автоматные очереди, а еще через минуту на поляну вернулись люди в камуфляже. Один из них нес в руке на отлете что-то небольшое и круглое, что и швырнул на середину поляны, осветив фонариком. Увидев отрезанную человеческую голову, Моня испытал невыразимый ужас.

Наверное, в это самое время, не в силах освободиться от сна, он и опрокинул прикроватную лампу. Резкая боль в руке не разбудила Моню, но во сне легионер Хейфиц почувствовал, что его запястья стягивают колючей проволокой.

— А ты что скажешь? — поинтересовался Иван Христофорович. — Тебя я тоже где-то видел.

Моня хотел было напомнить Ивану Христофоровичу, при каких обстоятельствах они виделись в последний раз, но мгновенно сообразил, что его участь от этого вряд ли станет легче.

— Я советский гражданин, — пробормотал он, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Требую встречи с советским консулом, — на всякий случай добавил Моня услышанные им в каком-то шпионском фильме слова.

Иван Христофорович явно оживился.

— Вот оно! — произнес он, обращаясь к обступившим Моню фигурам в «зеленке». — Вот оно! Когда прищучит как следует, сразу про Родину-мать вспоминают. И гражданин он советский, и консула ему нашего подавай. Слыхали, хлопцы? А сам, небось, днем и ночью мечтал, чтобы с этой самой родины слинять куда подальше. Мечтал, сука? Сколько людей отдела отрывал! То ему в Англию командировку подавай, то в Америку, то в какую другую заграницу. Ну и как тебе за границей? На свободе?

Не дождавшись ответа, Иван Христофорович посерьезнел и сказал официально:

— Советский гражданин, находящийся по тем или иным причинам за пределами нашей Родины — Советского Союза, — обязан иметь при себе советский паспорт. Как основной документ, подтверждающий его гражданство и права. Паспорт есть?

— Я в командировке… — пролепетал Моня, чувствуя, что капкан захлопывается.

— Тем более, — отрезал Иван Христофорович. — Тем более что в командировке. Значит, должно быть и техническое задание. Предъяви паспорт и техническое задание — и можешь катиться на все четыре стороны.

Выждал паузу.

— Ладно, — сказал Иван Христофорович, убедившись, что захваченный враг морально раздавлен и больше врать не будет. — Смастерите, хлопцы, что-нибудь. Вон там подходящая осина есть.

Пока хлопцы с веселым гиканьем перебрасывали толстую веревку через развилку в невесть откуда взявшейся в Италии осине, он подошел к Моне и тихо прошипел, дыша ему в ухо:

— Слушай меня внимательно. Имею прямое указание от командования. У меня в кармане твой паспорт и техзадание. Понял меня? Ты сейчас подписываешь бумагу… Что никаких статей не писал и что от всякого соавторства отказываешься… Понял? И я тебя отпускаю. Понял? А не то… — Он кивнул в сторону осины, где уже красовалась покачивающаяся от ночного ветерка петля.

Моня занес было над протянутой ему бумагой шариковую ручку, оказавшуюся в его вдруг освобожденной от колючей проволоки руке, но тут произошло странное. Снова прозвучала в его мозгу басовая струна, перехваченная на излете звука большим пальцем, и явственно услышанное слово «Идиставизо» непонятно почему остановило руку.

Ощутив невероятный прилив сил и какой-то бесовской гордости, Моня гордо взглянул в белые от бешенства глаза Ивана Христофоровича, швырнул ручку в кусты, плюнул ей вслед и выпрямился во весь свой полутораметровый рост.