Александр Любинский - Виноградники ночи

Разумеется, я не успел на автобус и вынужден был снова идти пешком. Но ночная прогулка пошла на пользу, и когда я подымался по лестнице вверх в свою квартиру мимо квартиры слепого рава Мазиа, что живет на первом этаже, сцена уже столь явственно оформилась в моем мозгу, что осталось только включить компьютер и настучать ее…

Итак, они завтракают на веранде. Они сидят за круглым столом на равном расстоянии друг от друга, образуя равносторонний треугольник, вписанный в круг. Залман читает газету. Он похож на доктора Тарраша: узкое лицо, маленькие близко посаженные глаза, аккуратные усики, слегка подкрученные вверх. Время от времени он касается рукой перекрахмаленного воротничка рубашки — он натирает шею — и недовольно морщится. Мина — в просторном ситцевом платье, Ребекка — в утреннем кружевном пеньюаре… Христя с округлившимся животом, выступающим из-под передника, то появляется снизу из кухни, то вновь исчезает.

Все молчат, поскольку любое неосторожное слово может взорвать напряженную тишину, нарушить хрупкое перемирие. Эта классическая сцена завтрака в буржуазном доме времен расцвета капиталистических отношений прерывается неожиданным возгласом Залмана: «Его убили!» — восклицает он, подымая от газеты свои водянистые глаза с короткими рыжими ресницами. «Кого?» — спрашивает тревожно Мина, ложечка с бисквитом в руке Ребекки замирает… «Отца Феодора, настоятеля русского собора! Здесь, за углом!» «Я знаю его». «Точнее сказать, знала, Мина! — говорит Ребекка и ложечка с бисквитом возобновляет свое плавное движенье. — Он был милый человек, этот отец Феодор. Непонятно, кому нужно было его убивать… Где это произошло?» «Вот написано: на втором этаже Сергиева подворья. В его кабинете». «Странно, очень странно…». «Что ты имеешь ввиду?» «В подворье вот уже несколько лет — интендантский склад англичан. Зачем он оказался в своем бывшем кабинете?» «Знаешь, дорогая, этому можно найти тысячу объяснений. Пишут, что отец Феодор в последнее время проявлял все большее беспокойство в связи с ростом советского влияния на заграничную церковь. Связывают это с недавним посещением Иерусалима московским патриархом». «Но какое это имеет отношение к конкретным обстоятельствам убийства? Кстати, как он был убит?» «Ударили тяжелым предметом по голове. Где это? А, вот… предположительно, орудием убийства послужил светильник. Труп больше недели пролежал в кабинете, пока не был обнаружен рабочим, случайно забредшим на второй этаж подворья». «Эти вечные русские дела, — говорит Мина, — как они надоели! Казалось бы уехали далеко — так ведь нет! И здесь догоняют». Рассеянный взгляд Ребекки останавливается на сестре. «От них нельзя отмахнуться. Слишком много интересов переплелось в этом месте». «Ты имеешь ввиду Иерусалим? Великолепно, великолепно! — восклицает Залман, отбрасывая газету и подымаясь из-за стола. — Иногда в тебе просыпается способность мыслить. А я-то думал, иные заботы полностью уничтожили ее!» «Да и у тебя слишком много забот. Как только ты все успеваешь…». «Христя, — говорит Мина, — Христя, ты что, заснула?» И впрямь, Христя тревожно застыла с горкой грязной посуды в руках… Вдруг она начинает плакать — беззвучно, с искривившимся лицом. Слезы капают на ее дрожащие руки, и посуда начинает позвякивать — серебристо и тонко. «Ах, да, ты знала его… — говорит Ребекка. — Ты ведь чуть не каждый день туда ходила…». Христя кивает головой, поворачивается, медленно скрывается в своем подвале.

Заунывный тонкий звук. Это раву Мазиа не спится, и он играет на своем инструменте с тремя струнами, похожем на половинку кокосового ореха. Когда рав Мазиа был еще не рав, а маленький мальчик, он бежал из Алжира вместе с родителями в Израиль. И привез с собой этот странный инструмент — с ним он с тех пор не расстается. Дребезжащий жалобный звук подымается вверх, растворяется в прохладном воздухе — там, где по склону холма вьется тихая улочка, и, выхваченные из темноты желтым фонарным светом, гранатовые деревья гнутся под тяжестью плодов.

В начале августа 194… года молодой человек лет двадцати пяти вышел из подъезда дома № 52, что по улице Невиим. Он был высок и худ. Одет в темно-серый довольно потертый пиджак, на голове — шляпа. Звали его Марк. В Иерусалиме — много людей в шляпах и пиджаках. Поэтому я должен пояснить, что на голове у Марка была мягкая фетровая шляпа, а небрежно затянутый галстук едва выделялся на несвежей, неопределенного цвета рубашке.

Марк вселился в комнату на верхнем этаже прошлым вечером и уже вполне смог оценить все ее выгоды: еще две комнаты на его этаже пустовали, а жильцы первого этажа, муж с женой, владельцы ресторанчика на соседней улице, работали с раннего утра до позднего вечера.

Марк застыл на мгновенье у подъезда — затем, словно времени для раздумий более не оставалось, решительно пересек Невиим и свернул в улочку, ведущую к Русскому подворью. В этот жаркий дневной час она была безлюдна. Где-то поблизости должно быть заведение его нового соседа… А вот и вывеска на противоположной стороне: «Old friend».

Ресторанчик Стенли оказался небольшим залом, расположенным в полуподвале, толстые каменные стены которого украшали бронзовые светильники в форме меноры. Между ними располагались киноафиши — некоторые выцвели настолько, что можно было лишь угадать профиль Берта Ланкастера или улыбку Греты Гарбо. Кое-где попадались фотографии Лондона, изъятые, должно быть, из какого-то туристического проспекта. Сам хозяин стоял за стойкой бара и с настороженной цепкостью взглянул на нового посетителя. Впрочем, лицо его сразу расплылось в широкой улыбке.

— Добрый день! Какая приятная встреча! — проговорил он по-английски. — Устроились на новом месте и даже успели прогуляться?

— Добрый день, — сняв шляпу, Марк положил ее на потертую кожу стойки. Слова эти, сказанные на иврите, вернули глазам хозяина их прежнюю настороженность.

— Очень жарко, — отвечал он уже на иврите, медленно подбирая слова. — Что-нибудь выпьете? Может быть, холодного белого вина?

— Прекрасно, — сказал Марк, оглядывая зал.

Посетителей было немного: за столиком неподалеку располагался толстый араб в европейском костюме и какой-то господин в кипе. Он что-то втолковывал арабу, наклонившись к самому его уху. Тот молча жевал, время от времени отдуваясь и покачивая головой. В дальнем конце зала у стены сидела дама в светлом платье с легкой изящной шляпкой на тщательно уложенных волосах, и британский офицер.

Скрип двери у Стенли за спиной. В полутьме — мягкие очертания женской фигуры. Жена Стенли Тея осторожно поставила поднос с фужерами на стойку, распрямилась…

Вчера по приезде Марк видел Тею мельком. Теперь он смог рассмотреть ее подробней: приземистая фигура, бледное лицо с чуть приплюснутым носом и толстыми губами. Большие темные глаза с длинными ресницами. И глаза эти, не мигая, разглядывали Марка. Медленнная улыбка раздвинула губы.

— Здравствуйте! Как вам нравится наше местечко?

— Я просил кофе с шербетом. Где он? — раздраженно проговорил Стенли, обернувшись к жене.

— Кофе… Конечно. Кофе с шербетом! — нараспев произнесла она, и покачивая тяжелыми бедрами, скрылась за дверью.

Марк поднес к губам бокал с вином, сделал глоток. Вино было холодным и терпким.

— Она называет Иерусалим местечком. Забавно.

— Ей не нравится Иерусалим. Жара, пыль, провинциальность… И вдруг, посреди всей этой тишины — стрельба, взрывы…

— Что поделать! Такой город.

— Да уж… Два месяца назад под самыми нашими окнами был большой балаган. Ребята из «Лехи»[4] отбили у англичан своего командира. Его накануне доставили в клинику доктора Каца — она в соседнем доме… Две пули залетели в окно. Слава Богу, мы целы — только на стене остались вмятины. У жены после этого была чуть ли не истерика. Уедем, уедем! А куда? Кто знает, где нас подстерегает очередная Катастрофа?

— Я слышал об этом деле. Говорят, оно всполошило англичан.

— Еще бы! В пятистах метрах от управления полиции!

— Вы считали?

— Ха-ха, — сказал Стенли, — ха-ха. А вы шутник.

— Еще какой!

Марк снова приложился к бокалу.

— Вы впервые Иерусалиме? Поначалу я подумал, что вы — литвак[5].

— Нет. У меня другая компания.

— Да уж, вижу…

— Я бывал здесь раньше. Вообще-то я живу в Тель-Авиве.

— Конечно… Там поспокойней, да и англичан поменьше.

— Их везде хватает. Ничего, помяните мое слово, скоро они уберутся отсюда.

— Вам из Тель-Авива видней… Меня это не касается. Мое дело — вкусно накормить. А политикой пусть занимаются другие.

— Согласен с вами. Хорошая еда — основа основ. Но если серьезно… завоеватели приходят и уходят, а Иерусалим остается.

— Вы правы. Вся проблема в том — кого считать завоевателями. Конечно, это…