Гилад Элбом - Параноики вопля Мертвого моря

Она никогда ничего не говорит. Просто сидит, обнажённая, с книгой в руках и ждет, когда я среагирую. «Погоди минутку, — говорю я, — я тут на пороге открытия». И вот, когда я уже почти все сделал, я сижу и дожидаюсь, когда она снова зайдет в кухню, и становлюсь на колени и долго ласкаю её языком, а потом встаю и беру её за руки и крепко сжимаю её бицепсы, и крепко целую её взасос, так, чтобы она почувствовала свой вкус, и затем я заставляю её повернуться ко мне спиной и нагнуться, опираясь руками на мойку, и наклоняю её голову в раковину держа её сзади за шею, а потом вхожу в неё сзади и двигаюсь чуть более резко, чем следует, и потом кончаю на её зад и на поясницу и она идет принимать душ, а я сажусь и заканчиваю свой перевод.

Кармель говорит, что иногда я занимаюсь с ней сексом так, как будто её там и нет. И еще она говорит, что мне надо бы научиться чувствовать, что она-то при сем тоже присутствует. Для этого у нас должна быть общая фантазия, и тогда мы будем лучше чувствовать друг друга.

Но об этой фантазии я расскажу как-нибудь потом. Кино кончилось, и мне явно не хватает этой сексуальной девчушки. Я все надеялся, что действие картины так или иначе завертится вокруг неё. И что она разденется. Если уж она актриса второго плана, так пусть будет обнаженной актрисой второго плана. И я все думаю, как здорово было бы, если бы кто-нибудь учинил над нею что-нибудь сексуально-принудительное. Нет, не то что бы меня заводила нагота или принуждения, но если в фильме кому-то суждено умереть в голом виде, да еще и не по естественным причинам, так пусть это будет кто угодно, только не Майкл Кейн. А еще лучше было бы — мечтать-то не вредно — чтобы она учинила над кем-нибудь что-нибудь сексуально-принудительное, желательно над этим самодовольным юнцом и его надоедливой мамашей (или мачехой).

Но опять-таки, я же не следил за действием. Так что, вполне возможно, что-то такое и случилось. Мажет, она и разделась, а я это пропустил. Может, она и приставила заряженный пистолет к красивой головке этого перекачанного паренька. Или приказала ему раздеться, приковала его наручниками к водопроводным трубам под раковиной на кухне и засовывала какие-нибудь предметы (я вот думаю о пистолете, но не обязательно) в различные полости его тела (рот или нос, но опять-таки не обязательно). Может статься, что все это и происходило, пока я был занят, раздавая ужин и читая стихи.

Они все говорят, что я невнимателен, но доктор Химмельблау считает, что мне следует научиться игнорировать их, даже если они злят меня.

— Тебе нравится злить людей?

— Ничего не могу с этим поделать, — отвечает Иммануэль Себастьян.

— Может, кто-нибудь поможет тебе с этим?

— Мне не нужна помощь.

— Почему?

— Потому что я не преступник. Мое поведение нестандартно, но оно в рамках закона.

— Оно может находиться в рамках закона, но оно социально опасно.

— И что, это делает меня сумасшедшим?

— Именно так. Если ты выходишь за пределы общественных норм, твое социальное поведение считается ненормальным.

— Да, но это же не преступление. Я выхожу за рамки нормы, а не законности.

— И ты никогда не нарушал закон?

— Нет.

— Никогда?

— Я бы не стал употреблять слово никогда.

— То есть нарушал.

— Думаю, да.

— Что же ты сделал?

— Я убил человека. Но у меня была на то хорошая причина.

— Кем был этот человек?

— Кем? Я думал, что ты — писатель.

— Кто был этот человек?

Я знаю, что сделал ошибку, но Иммануэль Себастьян все-таки идиот, и я не ожидал, что он ценит правильную речь.

— Мой адвокат.

— А в чем была хорошая причина?

— Я не верю в адвокатов.

— Ну так выставил бы его.

— Ну так я выстрелил в него, — улыбается Иммануэль Себастьян.

Я же говорил — идиот.

— Почему ты это сделал?

— Потому что он солгал мне.

— Что он сказал?

— «Не убивай меня. Существует закон, запрещающий убийства».

— А разве его нет?

— Есть, но он гибкий.

— Закон?

— Да. Он изменяется.

— Как он изменяется?

— В соответствии с обстоятельствами.

— С какими обстоятельствами?

— Историческими, общественными, политическими, географическими.

— Например?

— Например, — Иммануэль Себастьян набирает побольше воздуха, — было время, и все еще есть такие места, где закон запрещает заниматься сексом с мужчинами.

Они утверждают, что я — садист, что мне нравится играть роль прокурора для сумасшедших, что я злонамеренно допрашиваю их просто для того, чтобы убедиться в том, что могу их «расколоть». А вот доктор Химмельблау говорит, что я должен делать свою работу несмотря на протесты пациентов. Одна из самых важных целей реабилитации в нашем блоке — научить пациентов поддерживать беседу

— А ты когда-нибудь занимался сексом с мужчиной?

— Нет, — отвечает Иммануэль Себастьян.

— Никогда?

— Я бы не стал употреблять слово никогда.

— Ну и?

— Ну и… Я подцепил девчонок, которые потом оказались — ну понимаешь, — парнями.

— И что ты сделал, когда узнал об этом?

— Ничего.

— Почему?

— Потому что наши отношения уже были на том уровне, когда это не имеет значения.

— И что это значит?

— Было уже слишком поздно.

— Слишком поздно для чего?

— Я уже влюбился в неё.

— Но это уже была не она. Это был он.

— И что?

— Так значит ты занимался сексом с мужчиной.

— Да, но я не знал, что это мужчина.

— А когда все случилось, тебе было все равно?

— Да, потому что так и бывает. Знакомишься с симпатичной девушкой, проводишь с ней время, спишь с ней, а потом ни с того ни с сего она тебе признается, что она или вегетарианка, или коммунистка, или еврейка, или мужчина. Но тебе уже не важно. Потому что ты уже в неё влюблен. Ну как я сказал.

— Но разве тебя не беспокоит, что она не женщина?

— Послушай, — говорит Иммануэль Себастьян. — Она милая, она умная, она красивая. Ну, у неё мужские гениталии. Нет в мире совершенства.

Девять вечера. Мне остался час. Я встаю с диванчика и иду на пост сиделки. В течение примерно двадцати минут я пишу отчет. Я заканчиваю и возвращаюсь в игровую комнату. Все уже разошлись — по всей видимости, пошли спать, и только Амос Ашкенази сидит перед телевизором и смотрит старый фильм Роджера Кормэна. Я сажусь рядом. Винсент Прайс живет со своей юной дочерью в доме, похожем на средневековый особняк. Он встает среди ночи, чтобы сразиться со злым волшебником, который вызвал его на дуэль. Глядя на его сборы, обеспокоенная дочь спрашивает: а не к злому ли волшебнику он идет на битву? «Да, дорогая, — отвечает Винсент Прайс. — Как раз в его замок я и направляюсь».

Я молчу.

В любом случае, если доктор Химмельблау и спросит, мы скажем ей, что как раз Ибрахим Ибрахим и съел яблоко.

Ладно, хватит про Ибрахим Ибрахима. Моя смена закончилась. И как только я собираюсь уходить, звонит Кармель. Она тоже в больнице. В больнице у своего мужа.

— Его снова переводят в интенсивную терапию. Я должна побыть здесь.

— Я поехал домой.

— Только спать пока не ложись. Если будет ясно, что он не доживет до утра, я заеду по дороге домой.

Моя смена начнется через двадцать минут. Я оставляю вторую сторону пластинки «Symphonies of Sickness» доигрывать на моей старой верной вертушке «Luxman». Мне нравится сама мысль о том, что толстый стальной диск будет прилежно вращаться в моей квартире после того, как я уйду (звукосниматель в конце поднимется автоматически). Я сажусь в свою поцарапанную «Джасти» и еду в больницу. Я опаздываю и еду быстрее обычного, но через пять минут я застреваю — впереди меня большой жёлтый трактор (он, наверное, едет в ближайший кибуц), и я вынужден ехать жутко медленно. Я злюсь, у меня терпение на исходе, я кляну все, что могло бы быть виновным в том, что это ржавое чудовище появилось на дороге в самый неподходящий момент. Я пытаюсь обогнать его, раз или два сигналю, но дорога здесь слишком узкая. Мне ничего не остается, кроме как смириться в конце концов с тем, что я еду почти на скорости пешехода. Я решаю употребить время на то, чтобы внимательно смотреть на мелкие детали пейзажа, на которые просто не обращаешь внимания, когда едешь с нормальной скоростью.

Сегодня — самый обычный зимний день, мутный и унылый. Голые скалы, в которых вырублена дорога, и небо — одного цвета. Сосны на вершинах холмов мрачно-зеленые. Здесь и там через дорогу перебегают всякие звери: шакалы и газели с северных Иудейских гор, дорогу переползают большие змеи, изредка попадаются лисы и дикобразы. Они выбираются из своих убежищ в такие холодные дни, как сегодня. И еще я вижу большую хищную птицу, которая парит над дорогой, по-хозяйски обозревая её. Наверное, это сокол.