Анхелес Мастретта - Любовный недуг

Доктор Куэнка поклялся ей в этом, и, пока ребенок был маленьким, о нем заботилась Милагрос. Но когда он подрос, ему не нужно было менять пеленки и он мог самостоятельно донести ложку до рта, доктор захотел забрать его и воспитать из него мужчину в той же строгости, в какой он воспитывал Сальвадора.

Милагрос тайком проплакала несколько месяцев, ругая его в душе каждый день и придумывая всевозможные предлоги, чтобы оттянуть этот момент.

Из бесед со своей покойной подругой она узнала так много о докторе Куэнке, что с самого начала понимала, что ничего не добьется, открыто выражая свое неудовольствие. Кроме того, она слишком чтила память об усопших, не хотела тревожить их души, поэтому не апеллировала к последней воле Марии, чтобы не ссорить их с мужем через столько лет. Она вернула мальчика, когда ему исполнилось три года, и не захотела даже выслушать слова благодарности его отца.

– Я могу быть его тетей? – спросила она, отпустив руку малыша.

– Это будет честь для нас, – ответил Куэнка, возвращая ей тем самым право влиять на его судьбу.

Пользуясь этим правом и оставаясь для мальчика последним прибежищем, Милагрос больше его баловала, чем воспитывала. В этот день она попросила его быть очень осторожным, потому что в корзиночке была маленькая девочка. В ответ Даниэль дернул за кончик свертка, который несла Хосефа, и улыбнулся Милагрос самой обворожительной улыбкой, какую она видела за всю свою жизнь на губах мужчины.

Хосефа в это время с порога гостиной искала глазами мужа и обнаружила его в центре с корзинкой в руках и политической речью на устах. Она позвала его издалека. Не тронувшись с места, Диего Саури сделал ей жест, чтобы она вошла в гостиную, но Хосефа осталась на пороге, прикидывая, нужно ли ей туда, в эту дымную сутолоку. А в это время младший Куэнка снова дернул за покрывало и открыл взорам окружающих малышку, хотела того или не хотела ее ошеломленная мать.

Поэт Риваденейра, с лицом изящного зверя, выражающим разочарование жизнью, безумно влюбленный в Милагрос Вейтиа, подошел посмотреть на сокровище семейства Саури и обнаружил, что девочка похожа на свою тетю. Он в конце концов понял, почему Милагрос не хотела выходить за него или кого-нибудь еще, но даже если бы он этого не понял, то принял бы это как нечто фатальное, против чего нельзя восстать и от чего нельзя убежать. Поэтому он и не пытался искать другой любви.

Милагрос взяла девочку из оберегающих рук сестры и, подняв ее вверх, пошла с ней по комнате. В ней все было пропитано миром мужчин. Те немногие женщины, которые участвовали в их разговоре, могли это делать потому, что сами захотели походить на них образом мыслей и заблуждениями, и это был для них не самый лучший способ, но единственно возможный, ведь они понимали, что в мир мужчин можно войти, только став похожими на них, все остальное порождает недоверие.

Хосефа Саури, например, при всем умении общаться с мужем наедине, не считала себя допущенной в мир мужчин. Однако это ее совсем не беспокоило, ее представителем в этом мире была ее неутомимая сестра, неуловимая, как ветер, которая предпочла замужеству сомнительную привилегию жить как мужчины.

Мне повезло, что она моя сестра, подумала Хосефа в то воскресенье, когда смотрела, как Милагрос обходит гостиную с ее дочерью на руках, как будто та была куклой, с которой все могут поиграть.

Одежек на ней становилось все меньше, шум в зале все сильнее, когда вдруг все буквально содрогнулось. Это, дернув Милагрос за юбку, растрепанный и яростный, Даниэль Куэнка заорал с такой силой, требуя причитающейся ему доли внимания, что взрослые на мгновение онемели, а игрушка Саури расплакалась.

Доктору Куэнке стало стыдно, он подошел к Даниэлю и, глядя на него с красноречивым укором, потребовал попросить прощения, сухо и таким тоном, как будто сам приносил извинения за то, что у него такой сын.

– Доктор, ему нет еще пяти лет, – напомнила Милагрос Вейтиа, смягчая укор анисом своего дыхания. Потом свободной рукой взяла за руку мальчика, и они обратились в бегство через импровизированную брешь, открывшуюся в толпе мужчин, обремененных книгами, сигарами, французским рапе[9] и научными предрассудками.

– Посмотрите на Милагрос, у нее в каждой руке по ребенку, – воскликнул поэт Риваденейра и, вспомнив игру, где выражают свои чувства, используя чужие стихи, спросил у нее, когда она проходила мимо:

– Что ты думаешь, Лусеро, о глубине моего несчастья?

– Не имея мужества, думаю, что позавидовал бы вашему, – ответила ему Милагрос на ходу.

Еще два шага, и она подошла к двери, где ждала ее Хосефа, качая головой. Она сразу протянула ей плачущую девочку и, не выпуская руки Даниэля, прошла с ней в соседнюю комнату. Там Хосефа уселась в кресло и поднесла Эмилию к лицу мальчика, который придвинулся очень близко и, почти касаясь ее лба, попросил у малышки прощения за то, что напугал ее.

– Этого нам только не хватало, четырехлетний соблазнитель, – сказала Милагрос.

Услышав, как она смеется, Даниэль выпрямился, с его лица стерлось выражение удовлетворенного любопытства, он отвернулся и выбежал из комнаты.

Хосефа расстегнула пуговицы на блузке, отправила сестру обратно в гостиную и стала кормить все еще всхлипывающую девочку.

Эта новая для нее церемония доставляла ей удовольствие, она была полностью погружена в нее, когда почувствовала чью-то руку на своей обнаженной груди. Она открыла глаза и увидела Даниэля Куэнку, склонившегося низко над девочкой, приникшей к груди. Когда мальчик понял, что его заметили, он попятился к двери, скрылся за ней и через минуту заглянул в окно из сада. Хосефа уже застегнула блузку и встала с кресла-качалки, делая вид, что не замечает его.

– Все мужчины рождаются такими, – сказала она своей дочери Эмилии, укладывая ее в корзинку. – Они хотят получить всё, но совсем не умеют просить.

Девочка дала себя спеленать, как будто надеялась во сне получить ответ на какую-то загадку. Но ни в одном из своих снов она уже не смогла избавиться от чар, которыми окутали ее собрания в этом доме. В тот день она заразилась мятежным духом его обитателей, и с тех пор ее навсегда лишило покоя брожение умов, царившее в нем по воскресеньям.

Семья Саури занимала часть старинного особняка колониальной постройки, который героически пережил одиннадцать осад города Пуэблы за первые шестьдесят лет XIX века, а также раздел трех его внутренних двориков между тремя отдельными домами. Это было единственное наследство Хосефы Вейтиа и, по тем временам, предмет ее гордости. У особняка была богатая история, но Хосефа знала только последнюю главу. Дон Мигель Вейтиа, брат ее отца, любитель корриды и петушиных боев, владелец книжного магазинчика на улице Итурбиде, однажды жарким апрельским вечером рискнул и поставил на пестрого петуха. Его товарищ по пирушкам и домино, испанец без капли аристократической крови и самый крупный коммерсант в городе в том тысяча восемьсот восемьдесят первом году, упорно подвергал сомнению бойцовские качества этого петуха.

– Эта птица слишком похожа на индейца, – сказал испанец, откусив кончик сигары.

– Поэтому он храбрее других, – ответил ему Вейтиа, который каждый вечер играл в кости с коммерсантом и вел с ним нескончаемый спор, выясняя, какая кровь горячее – индейская или испанская.

– Ты бы поставил на него весь свой магазин с книгами в придачу? – спросил испанец.

– А ты чем ответишь? – задал вопрос дядя Хосефы.

– Своей частью дома Ла Эстрелья, – ответил испанец и достал из сумки нотариальное свидетельство на дом.

Мигель Вейтиа извинился перед испанцем, что не носит с собой бумаги на книжный магазин. Тем не менее они ударили по рукам. Судьба распорядилась так, что индейский петух продержался на четыре секунды дольше, чем рыжий, а испанец был уже пьян в стельку. Никто никогда не выполнял так строго условия пари. Как ни старался дон Мигель отказаться от купчей на дом Ла Эстрелья, его упрямый друг снова и снова совал ее ему в сумку. И Вейтиа в конце концов сдался, решив, что на следующее утро вернет ее астурийцу, когда тот протрезвеет и станет опять сдержанным и благоразумным человеком. К сожалению, для этого честного спорщика следующее утро так и не наступило. Еще до рассвета он ввязался в драку с гораздо более пьяным, чем он, и лучше вооруженным противником.

– Скажите Вейтиа, чтобы он забирал себе дом, – были его последние слова.

Пока Мигель Вейтиа оплакивал своего шумного товарища, он успел забыть о бумагах, засунутых в ящик стола. Но когда его племянница Хосефа влюбилась во вновь прибывшего Диего Саури, этот уважаемый коллекционер маленьких барабанов и эксперт по старинным книгам не нашел лучших хозяев для дома Ла Эстрелья, чем эти юноша и девушка, сгорающие на том костре, угли которого еще тлели в его седеющей памяти. Благодаря этому подарку супружеская чета, составленная Хосефой Вейтиа и бедным аптекарем Диего Саури, начала свое плавание в океане семейной жизни без серьезных экономических проблем. Они еще точно не знали, на что будут жить, но хотя бы знали где.