Юрий Слепухин - Джоанна Аларика

Мамерто подумал о своей Нативидад и недоверчиво ухмыльнулся. Так он и поверил, что кто-то станет открывать школу для дочери пеона!

Но на свете случаются иногда самые странные вещи. Предсказание сеньориты исполнилось, и четыре года спустя Мамерто, притихший и торжественный, в новых сандалиях и чисто выстиранном и заплатанном комбинезоне, сам отвел дочку в школу. Своей земли у него тогда еще не было — с этим обещанием нинья Джоанна, видно, поторопилась, — и он продолжал работать в «Грано-де-Оро», но уже был членом аграрного синдиката, получал целый кетсаль[15] в день, и патрон обязан был платить ему сверхурочные.

А в прошлом году он получил, наконец, и землю, он и многие другие. Двести мансан отличной пустующей земли правительство откупило у патрона и еще около тысячи — у владельцев соседних плантаций, и вся эта земля была роздана пеонам и индейцам из кофрадии[16] святого Бартоломео. Церемония выдачи титулов на владение землей состоялась в соседнем местечке Коатльтенанго. Площадь заполнилась народом с самого рассвета, утро выдалось знойным, но толпа ждала молча и терпеливо. Индейцы пришли всей кофрадией — со статуей Сан-Бартоломео, с серебряными дисками-регалиями на высоких шестах, со своим колдуном, своими барабанщиками и своим пиротехником. Перед зданием кабильдо[17] был сколочен помост, где за столом, покрытым бело-голубым флагом, сидели члены муниципалитета и представители Института аграрной реформы. Незнакомый сеньор в очках сказал речь, потом учитель дон Мигель Асеведо повторил ее на языке тсутуиль; индейцы выслушали его по обыкновению молча и с достоинством; потом начали вызывать по спискам на помост и вручать титулы.

Мамерто тоже получил свой участок — пятнадцать мансан отличной плодородной земли, совершенно бесплатно и в вечное пользование. Долго ни он сам, ни его жена Каталина не могли освоиться со своим счастьем. Да и страшновато было: падре Теодосио сказал, что небесная кара испепелит всякого, кто осмелится работать на украденной у хозяев земле. Правда, потом из Коатльтенанго приехал учитель дон Мигель и напомнил новым землевладельцам, что падре обещал те же небесные кары тем, кто осмелится вступить в синдикат, — а пока что они все живы и здоровы. Это успокоило Мамерто, а работа на собственной земле очень скоро и вовсе излечила его от страха перед небесными карами…

В этот вечер к Мамерто пришли двое приятелей — дон Чус и дон Анаклёто, когда-то работавшие вместе с ним в «Грано-де-Оро» и теперь ставшие его соседям «по участкам. Дон Анаклёто днем вернулся из Эскинтлы с хорошей новостью: цены на кофе нового урожая поднялись до пятидесяти трех долларов за квинтал.

— Скажи ты, Мамерто, а ведь скупщик из «Магдалены» предлагал по тридцать семь, и то говорил, что это самая последняя цена и выше никто не даст, — сказал дон Чус. — Может, он сам не знал, а, Мамерто?

— Как ему не знать! — негромко отозвался тот. — Хотел надуть, вот чего он хотел.

— Это они умеют, — согласился Чус. — Хороши бы мы были, если бы послушались.

— Не говори…

Они помолчали. С ближних холмов, мягкие очертания которых уже расплывались в вечернем сумраке, тянуло свежестью. Дон Анаклето достал из кармана пачку купленных в городе сигарет, угостил приятелей.

— Знаете, кто мне там встретился? — сказал он. — Старый Куике вместе с Тибурсио Асейтуно, помнишь, Чус? Они еще работали на финке[18] вместе с другими индейцами, а после получили участки в Кебрада-дель-Манадеро.

— Как не помнить старого Куике, еще бы! Интересно, сколько они этот год сняли… в Кебрада можно взять хороший урожай. Они что, продавать туда приехали?

— Где там продавать, они привезли в командансию[19] оружие. Нашли много оружия, в двух местах.

— Возле Коатльтенанго третьего дня тоже нашли, — кивнул Мамерто, сплюнув и растирая плевок босой пяткой. — Целую связку. А индейцы много нашли?

— Похоже, что много. Асейтуно говорит, пять раз по десять и еще четыре. Такие, говорит, маленькие ружья, что стреляют быстро и помногу.

— Пулеметы, — определил дон Чус, в молодости отбывавший воинскую повинность. — Маленькие новые пулеметы, как у полиции. Опасная штука. В мое время таких не было.

— Чего теперь не придумают!

— Это уж будь спокоен.

— Асейтуно говорит, что молодой Гарсиа с финки «Эль-Прогресо» предлагал за оружие большие деньги — чтобы не сдавали в командансию. Большие деньги, говорит Асетуйно. В золотых песо.

Мамерто курил, осторожно держа в негнущихся пальцах непривычно маленькую сигарету.

— Зачем это господам понадобилось оружие, хотел бы я знать? — сказал он.

— Может, для охоты?

— Кто станет охотиться с пулеметом, ты шутишь! Для охоты нужна хорошая эскопета,[20] ничего другого для охоты не нужно.

— У господ все не как у людей. А вообще-то, если идешь на пуму или на ягуара, то пулемет не помешает. Господа хотят, чтобы все было наверняка. Это уж всегда так.

— А может, они боятся?

— Кто?

— Господа, кто же еще!

— А чего им бояться?

— Падре говорил, что индейцы и кумунисты хотят их перерезать и забрать всю землю. Землю и женщин, а самих убить.

— Не верю я, чтобы он так говорил. Сроду индейцы никого не убивали. А что это за кумунисты?

— Это такие, в городе, — неопределенно объяснил Анаклето. — Которые умеют читать. И вообще механики.

— Что ты знаешь! — сказал дон Чус. — Учитель в Коатльтенанго тоже кумунист. Что он, механик? Кумунисты были за аграрную реформу, если хочешь знать. А на что она механикам? Она нужна тем, кто живет землей.

— Господам — нет, — заметил Мамерто. — А они тоже живут землей.

— Землей… Потом нашим, вот чем они живут! Жили, сейчас-то уже нет. Но и сейчас они сами не работают.

— Не верю я, чтобы индейцы собирались их убивать, — сказал Мамерто. — Не мог падре этого говорить.

— Вот говорил.

— Сроду индейцы никого не убивали.

— Может, это-то и плохо.

— Грех так говорить, — покачал головой Мамерто. — Большой и тяжкий грех. Никто не может убивать никого.

— Что ты понимаешь а грехах! Это пускай кура[21] разбирается, грех или не грех.

— Ладно вам, — вмешался Анаклето, — никто и не собирается никого убивать. Кому это надо? Сдается мне, что господа сейчас тоже вовсе об этом не думают. Сейчас они думают о большой выпивке, вот что.

Мамерто посмотрел на него непонимающе.

— О какой выпивке?

— О большой, я ж тебе говорю. Завтра у Монсонов будет большая фьеста, потому что приехала сеньорита.

— Нинья Джоанна? — переспросил Мамерто. — Я слыхал, она училась в большой школе у янки. Приехала, говоришь? Пошли ей небо много счастья, хорошая она девушка.

— Еще бы ей не иметь много счастья! — проворчал дон Чус. — Сколько денег, столько и счастья, а уж ей-то жаловаться на бедность не придется…

Дом был построен в старом колониальном стиле: белые стены, красная черепица крыш, увенчанных башенками-мирадорами, выложенные синей майоликой террасы и кованые завитки оконных решеток. На площадке перед домом стоял уже десяток машин, и другие то и дело подкатывали по главной аллее.

Гости начали съезжаться к семи часам. В холле их встречала сама виновница торжества, сеньорита донья Джоанна Аларика — сияющие глаза, улыбка, чуть тронутые легким загаром плечи и ослепительный вечерний туалет. Она казалась окруженной сиянием, видимым и невидимым, эта вернувшаяся из Штатоз наследница лучшей плантации в департаменте.

Гостей было много, их поздравления и провинциальные комплименты были слишком однообразны, и Джоанна уже начинала тяготиться своей ролью. К счастью, ее выручала тетка.

Донья Констансия чувствовала себя в подобной обстановке как рыба в воде. Ее увядшее лицо с высоко поднятыми выщипанными бровями выражало самое любезное гостеприимство, смешанное с заботой о том, чтобы все было «как полагается». Она вовремя овладевала вновь прибывшими и, оставив племянницу на ее передовом посту, увлекала их в гостиную, где ими занимался уже сам хозяин.

Забота хозяина о гостях ограничивалась тем, что он — после грубовато-фамильярного приветствия — предоставлял их самим себе и слугам, разносящим напитки. Своим настоящим вниманием дон Индалесио Монсон удостаивал очень немногих. К ним относились такие фигуры, как старый Гарсиа, владелец второй по размерам (после «Грано-де-Оро») плантации; бывший сподвижник генерала Понсе отставной полковник Перальта и особенно иезуит падре Фелипе — болезненного вида личность с изысканными манерами и елейным голосом, пользующаяся огромным влиянием при дворе монсеньора архиепископа и чуть ли не в самом Ватикане.