Мордехай Рихлер - Улица

На улице Св. Урбана, нашей улице, имелись достопримечательные личности: человек, выставивший свою кандидатуру на пост олдермена на платформе всего в один пункт: дорожные полицейские — от первого до последнего антисемиты. Своя без пяти минут профессионалка — косоглазая Ета, калечный талант Померанц — он, перед тем как зачахнуть и умереть двадцати семи лет от роду, успел опубликовать поэму в «Транзишн»[37]. Двое парней, которые воевали в бригаде Маккензи-Папов[38] в Испании, девушка, которая познакомилась в Катскиллских горах с Дэнни Кеем[39]. Мальчишка — и хоть бы кто его помнил, — который стал профессором Массачусетсского технологического. Дикки Рубин, который женился на шиксе в унитарианской церкви. Боксер, который однажды попал в рейтинг журнала «Ринг». Лазар из «Отборных фруктов», который слупил две с половиной тысячи долларов за ущерб, когда его сбил с ног 43-й трамвай. Ларри, племяш Берковича, которого посадили в тюрьму за то, что он выдал русским военную тайну. Женщина, которая — ей-ей! — называла себя разведенкой. Человек — отец моего одноклассника, — который приносил несчастье. И сколько их еще — не счесть.

Улица Св. Урбана, я думаю, мало чем отличалась от улиц еврейского гетто в Нью-Йорке или Чикаго. Имелись, однако, отличия, и существенные. Мы были канадцами, а следовательно, у нас имелся король. Имелись в нашем районе и франко-канадцы — их кличка была «гороховики». Хотя на улице Св. Урбана король никогда не бывал, во время своего визита в Канаду, незадолго до войны, он посетил улицы выше по склону. Нас отпустили с уроков — махать ему; это был наш первый, насколько помнится, непредусмотренный календарем праздник с тех пор, как Бастер Крабб, Тарзан тех лет, держал перед нами речь в День канадской молодежи.

— По-моему, он эпес — нездоровый какой-то, — сказала миссис Такифман.

Мы с друзьями клали монетки на рельсы, чтобы их расплющивали колеса грузовых поездов. А потом заливали богатеньким ребятишкам с Утремон-стрит, будто по этим монетам прошел королевский поезд. И они отваливали нам за каждый цент по пяти.

А до этого в Канаду приехал принц Уэльский[40]. Он посетил собрание «Мизрахи»[41], и мама удостоилась чести пожать ему руку в числе тысяч и тысяч других. Когда он отрекся от престола, она поделилась своими наблюдениями:

— Я тогда еще поняла, что он в душе романтик. По глазам видно.

— У него их два, — сказал отец. — Точь-в-точь как у меня.

— Да уж. Вот именно. Ты откажешься от трона ради любви к женщине, как бы не так. Да ты ради женщины и от места в трамвае не откажешься.

Миссис Миллер из «Миллеровской домашней пекарни» испекла гигантскую халу — большей я в жизни не видел — и послала ее в Букингемский дворец ко дню рождения принцессы Елизаветы. Из дворца ей прислали благодарственное письмо, ее фотографию напечатали все газеты.

— Для местных мы, — поведала она репортерам, — печем также и кныши и готовим угощение на свадьбы для приличных семей.

К королевской семье мы относились благожелательно, но не без иронии. Цена на картошку от них не зависела. Способствовать или воспрепятствовать созданию государства Израиль они также не могли. Черчилль, к примеру, тот мог. От короля Георга VI, как уверяли нас, ничего не зависит. А раз так, мы могли смотреть на него свысока: ведь среди наших царей были и Соломон, и Давид. Однако Бетт Дейвис в «Елизавете и Эссексе»[42] мы восхищались. Мы были польщены, когда нашего Мэнни сделали королевским скаутом[43]. О чем говорить: у нас каждую субботу молились за здоровье королевской семьи во всех синагогах, и отнюдь не из-за подобострастия. А от широты душевной. Быть бы нам поуже: вспомнить только — ведь мы молились и за Джона Букена[44], 1-го лорда Твидсмьюира Элсфилдского, генерал-губернатора Канады.

В школе наши учителя призывали нас восхищаться Джоном Букеном. Перед тем как ему выступить у нас в день вручения премий детскому обществу Красного Креста, нам поведали, что он — воплощение лучших черт английского национального характера. Справедливости, порядочности, джентльменства. Нас не предупредили, что он яро ненавидит евреев. Это открытие я сделал самостоятельно, читая «39 шагов». На первых же страницах романа появляется некто Скаддер, хороший шпион, храбрец, которого Ричард Ханней считает «смышленым, неугомонным парнем, который во что бы то ни стало хочет докопаться до сути». Скаддер рассказывает Ханнею, что за всеми правительствами и армиями стоит подпольное движение, созданное крайне опасными людьми. В большинстве своем это анархисты, люди образованные, их цель — устраивать перевороты; но помимо них в создании движения участвовали и финансисты, и их цель — нажива. Как у тех, так и у других заговорщиков есть и общая цель — затеять смуту в Европе.

«Я спросил:

— Зачем это им?

И он ответил:

— Анархисты надеются, что тут-то и настанет их час… народится новый мир. Капиталисты же… наживут огромные состояния, скупая все, что будет разрушено. У капитала, — сказал он, — нет ни совести, ни отечества. Вдобавок за ними стоят евреи, а евреи пуще всего ненавидят Россию. Удивляться тут нечему, — сказал он. — Триста лет их подвергали гонениям, теперь пришел их черед отомстить за погромы. Евреи — они повсюду, но чтобы добраться до еврея, надо проникнуть далеко-далеко за кулисы. Возьмем, к примеру, любой по-настоящему крупный тевтонский концерн. Если ты хочешь установить деловые контакты, для начала тебя примет князь фон и цу какой-то там, хлыщеватый юнец, который говорит по-английски так, будто окончил Итон и Хэрроу[45] разом. Но он ничего не решает. Если же ты предлагаешь серьезную сделку, тебя переправят к вестфальцу с квадратной челюстью, скошенным лбом и жлобскими манерами… Но если сделка очень крупная, тебя препроводят к тому, кто на самом деле вершит делами, и — десять к одному, что тебя примет хилый еврейчик с землистым лицом и цепким взглядом в инвалидной коляске. Вот так-то, сэр, вот кто сегодня правит миром, вот кто вонзил нож в Российскую империю, а все потому, что его тетку изнасиловали, а отца забили плетьми в захолустном городке на Волге».

Мне страх как хотелось отождествлять себя с Ханнеем, романтическим солдатом удачи, но это означало предать себя. Мой дед — pace[46] Букен — ходил по улицам захолустного городка на Волге в вечном страхе, что его забьют плетьми: вот из-за чего мы очутились в Канаде. Тем не менее именно благодаря Букену я представлял своего деда как хилого еврейчика с землистым лицом и цепким взглядом. Так, к сожалению, я воспринимал его — пусть и недолго, — потому лишь, что таким, ничуть не усомнясь, видел его Ханней, этот поборник всего что ни на есть чистого и хорошего на земле.

В ту пору в наших сердцах влечение ко всему английскому соперничало с влечением ко всему американскому. Нас раздирали противоречивые чувства. Мне, к примеру, было бы очень приятно посмотреть, как Томми Фарр[47] сотрет в порошок Джо Луиса[48]. Мы были рады-радехоньки, когда Доналд Вулфит[49] привез в наш город ошметки шекспировской труппы, вне себя от восторга, мы одновременно хлопали и топали Джорджу Формби в «Форуме». Лучшие наши писатели Ликок, Хью Макленнан и Роберт Дейвис, безусловно, работали в русле английской традиции. Наш зубной врач выписывал «Иллюстрейтед Лондон ньюс»[50], и мы читали слащавые отчеты Беверли Бакстера в «Маклинз»[51] о лордах и леди, с которыми он преломлял клубнику с шампанским.

Франко-канадцы по субботам выключали и включали за нас свет, поднимали и опускали нас на лифте, чинили дымоходы и печки. У нас считали, что они все как один рахитики и сифилитики. Их старухи годились только на то, чтобы мыть окна и натирать полы, а молодухи — служить горничными в высших кругах Утремона, фабричными работницами и чтобы с ними переспать, если и когда тебе посчастливится. Франкоговорящие канадцы исполняли у нас роль чернокожих.

Забитский — к нему у нас относились настороженно — рассказывал:

— Об этом мало кто знает, но из женского монастыря к дому священника прорыт потайной ход. Сами понимаете, не на случай воздушной тревоги.

Тот же Забитский рассказывал, каким путем прислужники пробиваются в епископские любимчики, как монашки прячут под своими хламидами беременность и что для поповских пащенков в Сен-Жероме построили специальный приют.

Шапиро в ответ на его рассказы говорил: «А чего вы хотите?» Мой отец поддакивал, а Сегал, разгорячась, говорил, что в слове «епископ» надо бы изменить одну букву.

И все же, вспоминая улицу Св. Урбана, я вспоминаю не наших отцов, а моих товарищей. Мальчишек. Чаще всего мы, разместившись на ступеньках наружных лестниц, часами чесали языки.