Марина Палей - Клеменс

Думаю, в его послужном списке, как ни крути, фигурировала какая-нибудь каталажка, по крайней мере, его мелкое уголовное прошлое с тюремными последствиями явно проступало то в виде желтого, крошащегося грибком испорченного ногтя (выглядывавшего в дырку синего, зашитого красными нитками носка), то этой дурацкой манерой – куря, ссыпать пепел в согнутую ковшичком ладошку (несмотря на заблаговременно предложенную пепельницу), при этом сидеть, кстати, не на стуле и не на табурете, даже не на подоконнике, а обязательно в углу кухни, вжав голову в плечи, на корточках

(перекрывая нашей бедной кошке доступ к месту справления ее естественных нужд); но самой мерзкой (это уж стопроцентно тюремной) ухваткой была у него, пожалуй, пищевая: когда моя жена, идя на поводу у женской жалости, прикармливала его иногда чем-нибудь существенным – например, картофельным пюре с котлетой плюс салатом из лука и квашеной капусты, он, несмотря на волчий голод, который был очевиден, сначала всегда обязательно расковыривал котлету на мелкие-премелкие кусочки, перемешивал их с пюре, вываливал туда истекающий подсолнечным маслом салат, перемешивал снова и, когда образовывалась однородная, вполне помойного вида тюря, просил суповую ложку и тюрю ту с животной жадностью выжирал. ("Прямо в вену!.. – отрывисто приговаривал он при этом. – Прямо в вену…")

Находясь как раз в фазе отдавания последней рубахи, он приютил на своей общежитской койке взрывника – имени его напрочь не помню – какой-то Вова-Коля-Саша, уроженец украинского городка

Коморы, когда тот, лишившись стипендии, был изгнан гордой петербургской женой из девятиметрового супружеского рая.

Я прозвал его мысленно Упс. Дело в том, что "Oops!.." было единственным иностранным словом (даже недословом – междометием), которым он владел. Русский человек, не льнущий ко всяким там клеменсам, в долю секунды, когда ему, скажем, удается поймать падающую со стола рюмку, если и не матернется, что невозможно представить, так вскрикнет по-русски: "Оп!!." Но поскольку эти персонажи из "Доктора Живаго" вынуждены были общаться с моим

Клеменсом исключительно по-английски (в чем преуспевал Варсонофий

Изяславович: "Хау мэни тайм нау?"^7 – реплика, сопровождаемая для большей ясности постукиванием по пустому запястью), то и Упс должен был соответствовать. Количественный пробел в лексике он с лихвой компенсировал частотой употребления упомянутой лексической единицы.

Короче говоря, даже когда я сидел в своей комнате, яростно заткнув уши, из кухни (где Клеменс с лютеранской скромностью потчевал жидким чаем загадочные русские организмы), без конца доносилось: "Упс!.. упс!.. упс!.. упс!.." Это означало, что Упс пролил жидкого чаю себе на треники, затем, во втором заходе, пролил его на клеенку, затем, соблюдая определенную последовательность, пролил его на пол и, к восторгу кошки, уронил в ту же лужу брусок сливочного масла, который я из несколько искаженного сострадания им с самого начала предложил.

Выставляя это неискреннее угощение, я вынужден был видеть, как тела этих двух гостей, как тщедушного, так и крупномясого, резко содрогались от мучившей их отрыжки; на столе валялась масленая бумажка с огрызком чебурека, вмиг исчезнувшим на глазах, – также я вынужден был прослушать часть диалога, соответственно между

Варсонофием Изяславовичем и Упсом, где без конца мелькали географические названия: Ольстер, Ливерпуль, Манчестер, Берлин и даже злополучный Рим. Фразы были такого типа: "Ну и сгонял я в

Ольстер, а там наши уже в умат…", "…а он из Ливерпуля три дня не вылазит" и т. п. Оказалось, что так они именуют этажи общаги, притом их этаж, самый верхний (элитарный), назывался как раз Рим, что, видимо, и сбило с толку незадачливого взрывника на том роковом зачете, ибо (частенько наведываясь в это общежитие еще до окончательного туда переселения) он не мог и мысли допустить об использовании родного названия в иностранных целях. Видимо, в масть к той специфической географии – и для единства стиля – Варсонофий

Изяславович и был переименован в Вилфреда.

Как сложилась его судьба, не знаю. Вполне могу представить, что этот инженер по канализационным сетям стал ведущим какого-нибудь ток-шоу, почему нет? Ведь был он, прямо скажем, весьма ушлым на задавание всяких заковыристых вопросов, причем не "проклятых русских", то есть абсолютно пустопорожних в практическом смысле, а вполне конкретных, ведущих к очень даже серьезным материальным последствиям. Например

(не сказка, но быль), как раз после отъезда Клеменса он (не потерпев фиаско, но вовремя переориентировавшись) именно посредством акупунктурно точного вопроса захомутал не кого-то там, а прокисшую в своем стародевье профессоршу по канализации: когда та начала было зверствовать на очередном зачете, где он не мог вразумительно объяснить, что такое фановая труба, Варсонофий Изяславович, этот михрютка с лирическими ресницами, сделал гениальный тактико-стратегический ход: "Эльгирия Эрастовна, – изрек он со всей задушевностью, какую вмещало его неказистое тельце, – а вы – я извиняюсь, конечно!.. – вы борщок с гусиными потрошками готовить умеете?" При этом он, как всегда, смущенно улыбался, привычно прикрывая грязноватой ладошкой свою фиксато-щербатую ротовую полость. И Эльгирия Эрастовна, дама о тридцати девяти годах и девяноста трех килограммах живого веса, происходившая из "хорошей семьи", где мама была тем-то, папа – тем-то, бабушки-дедушки с обеих сторон – теми-то, теми-то, но ни мужа, ни любовника, даже самого завалящего, так себе и не организовавшая, была поражена этим вопросом прямехонько в самую сердцевину, в самую что ни на есть ахиллесову пяту своего трепетного, своего невостребованного женского начала… Через месяц Вилфред, взявший, разумеется, фамилию жены, повелевший теще на брачном пиру плясать огненную качучу, притом бесперечь принимавший на грудь "иерусалимскую слезу", так что его откачивала затем токсикологическая бригада (им тоже, разумеется, поднесли), подкатывал к альма-матер на японской машине.

Как сложилась дальнейшая судьба взрывника, тоже не знаю. Не исключено, что он выгодно продался талибам-моджахедам, сколотил капиталец и улетел на Брайтон-бич – расширять словарный запас, в том числе и нативный. Варум нихт?..^8

Вот такие питерские друганы были у моего Клеменса.

…Кончай, Майк, – ревнуешь ты, что ли? Фффу… Терпение, Майк. Ведь должен же он когда-нибудь прозреть, образумиться. И прозреет! Это только вопрос времени. Выдержка… Взвешенность решений… Здравомыслие…

Капля камень точит…

А кто вам сказал, идиоты, что я и есть та самая капля?!

Постепенно я начал укрепляться в догадке, что бесшумность Клеменса была прямым следствием его, ну что ли, нематериальности, точней, минус-материальности (отсутствующий палец словно начинал процесс растворения тела в воздухе – вплоть, как шептал мне мой страх, до полного истаивания). Мои отчаяние и эгоизм хорошо слаженным, громким дуэтом пели, что телесную оболочку Клеменса надо во что бы то ни стало задержать, зафиксировать… Украсть?

Короче, я взялся Клеменса фотографировать.

Разумеется, он не был по природе своей тем, кто стал бы охотно позировать. Он даже не относился к тем, кто соглашается позировать вообще – даже после долгих уговоров – ну разве что, думаю я, в виде исключения, для групповой (семейной) фотографии раз в десять лет: свадьба, крестины, проводы на пенсию, похороны – маленькое лицо среди других маленьких лиц… кем-то заинтересованным, словно тайно помеченное мысленным белым крестиком… Поэтому мне надо было исхитриться преподнести ему дело так, чтобы он пошел на это добровольно. Я решил придать "мероприятию" предельно официальный характер: мне-де необходимо кое-что для фотоколлажа… художественный международный проект (при словах "международный проект" он уставился на меня не мигая – я выдержал интригующую паузу)… – да, мне нужны части человеческого тела – по возможности, от большого числа людей – вероятно, я не буду использовать весь материал целиком, но мне сейчас необходимо набрать именно определенное количество снимков… так что не соблаговолишь ли ты, битте-дритте, раз уж живешь в этой квартире…

И начались сеансы.

Что бы мне хотелось "увековечить"?

Конечно, его руки.

Они относились к той редкой породе, которая с одинаковым мастерством выполняет работы прямо противоположных родов: те, что требуют ловкой и грубой силы, сноровки, ритма – и очень тонкие, хрупкие, нежные, можно сказать, ювелирные (генно-инженерные!). То есть его пальцы отлично ладили как с очень большими, так и с очень маленькими, даже крошечными предметами. Строение его кисти было таково, что ладонь с одинаковой ладностью, ловкостью, лаской облекала собой и топорище

(новогодняя елка тому второй свидетель), и головку младенца (скандал с пьяной соседкой, подробности не важны). Не преувеличу, если скажу, что ладонь его, словно тая , ложилась – и под топорище, и под младенческий затылок, ладонь подставляла себя под нуждающийся в ней предмет, принимая его форму, – да, она обтекала, она, словно масло, обволакивала любой предмет (вот как кисть профессионального виолончелиста – гриф) – и после этого уже держала его в полную меру точно просчитанной силы. У нас в квартире он починил рамы, дверные косяки и, кстати, укрепил входную дверь (ее все утолщающаяся металлическая обшивка и неостановимое нарастание количества замков словно иллюстрировали – с лобовой демонстративностью социологической лекции – рост троглодитства и одичания во внешнем, чужеродном мне мире). Для этих работ в ход у Клеменса шли топор, молоток, пила – вообще предметы, близкие к орудиям убийства, – и эти же самые руки с легкостью невесомой починили золотой замочек на тещином, как она выражалась, "фермуаре" (после чего ее дочери пришлось маленько приобуздать свою индюшачью ревность).