Генрих Сапгир - Летящий и спящий

То, что она скатилась на край кровати, свесив голову и руку, было для нее обыкновенно. Но кто-то лежащий между нами моментально поднялся в воздух и неслышно растворился в темноте на фоне окна. Я успел его уловить краем глаза, клянусь. Нет, я почти ручаюсь, кто-то сотканный из тонкой плоти лежал здесь и подсматривал мой сон. Мне эти соглядатаи уже начинали надоедать.

Сначала второе лицо стало просматриваться на фотографии нашей погибшей овчарки, вернее, вторая морда. Гляжу на фото и вот вместо благородного профиля вижу повернутую ко мне хитрую усатую какую-то плебейскую физиономию с острыми ушами. Я уж промаргивался неоднократно, все равно.

А пятна сырости на стенах, смятая одежда на стуле, почему они обращают к нам свои устрашающие лица? Боюсь, так проявляются те, другие.

У твоей скрипки обозначилось и очертилось лицо. Длинное, унылое, гладкое лицо красновато-желтого дерева. Когда ты подносишь ее к подбородку, она вытягивает губы и быстро чмокает тебя в шею. Вот и отметина красная.

Когда скрипку помещают в футляр, она смотрит оттуда, как старинный портрет из узкой темной рамы или из окна. Что она живая, у меня и прежде не было никакого сомнения. Но с некоторых пор я стал ловить себя на мысли, что ревную тебя к инструменту, не хочу, чтобы ты играла.

— Часами упражняешься. Ты погубишь свое здоровье. Может быть, поедем куда-нибудь?

— А как же я буду играть на конкурсе?

— Но надо же и отвлекаться. К тому же мы сегодня, если ты помнишь, обещали.

— Не хочется что-то, там всегда скучно, даже когда весело.

— Но сегодня там кое-кто будет. Звонили.

— Знаю я этого «кто-то», еще часок.

Через час.

— Все. Давай собирайся, не успеем.

Я отбираю у тебя скрипку, будто в шутку, но когда хочу положить инструмент в футляр, струна с визгом обрывается и больно стегает меня по руке и лицу.

— Твоя скрипка ударила меня!

— Вот негодная.

— Она нарочно!

— Не будь ребенком. Где? Сейчас заживет.

Ты целуешь меня в горящую полосу на щеке, и вправду она утихает. Я поворачиваю тебя к себе и долго целую. Наконец-то я чувствую твои губы своими, всю тебя. Теперь я бросаю на твою скрипку злорадный торжествующий взгляд. Вид у нее брезгливо-недовольный, вытянутая физиономия.

— Смотри, она сердится.

— Это потому что хозяйка уходит в гости.

— Ты думаешь, она скучает?

— Она всегда. Потому и не слушается, когда возвращаюсь. Звучит резко, мне назло.

— Она любит тебя. Тебя и вещи любят, и деревья. А меня — все норовят веткой ударить.

— Главное — чтобы я тебя любила.

— Нет, ты мне изменяешь.

— С кем же я живу, по-твоему?

— Кто тебя знает, может, со мной. А может, с тем, кто возникает между нами.

— Вот, я взъерошу ему волосы.

— Это ты — мне.

— Нет, ему.

— Ты видишь его?

— Я вижу тебя. Обними меня.

— Твои губы… Я готов без конца повторять: твои губы… Чувствуешь?

— Люблю твои руки.

— Это не мои руки.

— А чьи же они? Чужие?

— Это его руки. Тише, не спугни его. Вот сейчас он обнимает тебя. И целует. Блаженство. Раньше он этого никогда не испытывал… Он давно тебя любит, давно… Это я тебя люблю, это я…

Вдруг я с ужасом осознаю, что все это говорим и чувствуем не мы, что, возможно, нас подменили. Кто же? Кто? Наши незримые соседи? А где же мы? Сколько нас? Двое или четверо? Или мы затеряны в причудливых складках реальности, в бесконечной толпе наших повторений, изменений и лишь иногда находим и узнаем друг друга среди чужих и чужого.

Вынырнул из зеркала и стал искать негодяя, которого отражал. Вот он в стороне за ширмами, в недосягаемости — спит, босые ступни из-под простыни высовываются.

Как он кривлялся, какие гнусности заставлял повторять! Однажды прижался голый — горячий к холодному стеклу, я ведь не хотел, что оставалось делать, почти изнасиловал. Стал мокрый, как мышь. Пришлось имитировать, что тоже вспотел. У нас ведь вода — один блеск в тазу, всегда сухо. И едим и пьем понарошку, иначе отяжелеешь, как развоплощаться?

Сам себя, подлец, любит, а притворяется. Ненавидел с тех пор подчиняться ему. Месть свою обдумывал, когда тот из комнаты выходил, в развоплощении. И теперь —

Наклонился, крепко схватил за лодыжки спящего — и не успел тот опомниться — дернул и втащил его к себе, в свою опрокинутую комнату, бросил на свою кровать.

Снова выплыл наружу, все там искривилось мучительно — зигзагами: «а?», «что?», «почему?», только поверхность кругами пошла. Выскочил, стряхнул с себя блестящие капли амальгамы. Крест-накрест наискосок запечатал — провел руками. Успокоилось зеркало. Все стало ровно.

Быстро скользнул в еще не остывшую постель, завернулся поудобнее в свежие простыни, вытянул ноги свободно. Как тот. И, не раздумывая более ни о чем, погрузился в успокоительный сон. Пусть теперь тот поворочается, подумает, кто кому хозяин!

— У тебя вроде сердце справа, — недоуменно сказала она, подняв темную головку с моей смуглой груди.

— Когда я с тобой, у меня всегда сердце не на месте, — испуганно нашелся, пошутил я, ощущая, как сильно оно забилось.

Долго она смотрела снизу вверх большими темными глазами, недоверчивыми, я бы сказал.

— Что-то я последнее время тебя не узнаю. Какой-то другой стал.

— Какой другой? — не выдержал я.

— О чем ты думаешь, легкий какой-то, будто тебя нет со мной. Да ко мне ли ты прикасаешься?

— Мои заботы — это мои заботы, — вздохнул я, обнимая ее. — Главное — я тебя люблю.

«Как бы не так! — думал я. — Я люблю твое отражение в зеркале над нами. Уж не знаю, что вы здесь испытывали, но нам, над вами, было блаженство!»

Я посмотрел вверх на опрокинутых над нами — на эти смуглые тела, темную головку и чужую мужскую руку пониже спины на бедре. И ревность остро кольнула меня. В сердце, которое справа.

Отовсюду, как из-под воды, отражение смотрело на меня с упреком. Даже из автомобильного зеркальца.

Вообще он выглядел неважно. Серая трехдневная щетина покрывала его скулы и подбородок. Я невольно провел рукой по лицу. Вот и я забыл побриться.

В душе нарастала странная усталость. Будто не сама усталость, а бездушное отражение ее. Но от этого было не легче. Я и не знал, что здесь, в этом мире, ни минутки покоя телу. Не то что там, хозяин отвернулся, вышел за дверь — и уже делай, что хочешь, можно и развоплотиться, раствориться в общем безличье. Главное — успеть, если войдет. И даже встретить его настороженной улыбкой.

А здесь таскай себя без конца, таскай. (А что, если этот мир — отражение еще более плотского? Так там вообще, наверно, утюги. Вот возьмут и выдернут отсюда.)

Хорошо, если на улице, в лифте, в гостях есть зеркало. Витрина на крайний случай — или окно. Можно окунуться в него и остыть немного. Ощутить себя тем и там, где всё — иллюзия. Где гости появляются неизвестно откуда и исчезают неизвестно куда. Где залаяла, мелькнула овчарка — и вот уже один ее хвост маячит.

Нет, чересчур здесь все на самом деле, и так все явления плотно сшиты и завязаны в одну реальность, что не сразу дырку найдешь. А она есть.

— Любишь ты в зеркало смотреть. Ничего там не увидишь, кроме себя, поверь.

«А вот и вижу».

Распечатал зеркало ночью, когда спали все трое. И вошел туда.

Подхватил его сонную голову, поднял на руки неожиданно легкого, как похудел бедняга в зазеркалье, — и перенес обратно в комнату. Опустил на его кровать — прямо в теплые гладкие руки темноволосой. Только щекой глубже в подушку, так крепко обняла — приняла.

«Держи подарочек».

А сам скорей назад. Крест-накрест наискосок запечатал — и вбок, где из смутной развоплощенности, как из омута, протянулись навстречу узкие ладони, высунулись руки по локоть. Я понял, так они видны там, в зеркале. Но нам и этого не надо было. Я потянулся к отражению настольной лампы и выключил свет в обеих комнатах.

Я давно подозревал, что он намагничен. Любящие взгляды, дружеские руки протягивались к нему со всех сторон. Женщины хотели коснуться его как бы ненароком. И когда он шел по коридору, откуда ни возьмись (надо было подгадать выйти из кабинета, спуститься с этажа на этаж) они повисали на нем гроздьями.

Добро бы он был кинорежиссером или новым русским, а то статистик, я не спорю, знающий статистик, высокооплачиваемый статистик, наконец, доцент-статистик. Но все равно, что их привлекало в нем? Ему самому было непонятно.

Когда он выкидывал из постели одну любовницу, через минуту звонила другая. А третья красавица с ночи дежурила у подъезда, как говорится, на подхвате. В конце концов статистик забеспокоился о своем здоровье.