Шлифовальщик - Очерки гарнизонной гауптвахты

Увы, с ватуханами нет дипломатических соглашений. Дело в том, что в ВАТУ своя училищная гауптвахта, поэтому им чихать на нас — всё равно их арестованные недосягаемы. Иногда, ватуханский караул «беспредельничает» по отношению к нашим и краснопогонникам.

Начгуба сегодня нет, и меня «принимает» писарь. Писари при гауптвахте — тоже особая солдатская каста. Обычный рядовой, но форсу — как у комдива! Наглая сытая рожа, не по правилам подшитая хэбэшка, неуставная тельняшка, торчащая из-под не по Уставу расстёгнутой верхней пуговицы и толстенная золотая цепь на шее а-ля бандит. Писарчук — великая сила на губе.

Я сдаю писарчуку военный билет, оба ремня — поясной и брючной — и головной убор. Писарь записывает мои «контактные данные» фломастером на пластиковую доску: фамилия (имя тут никого не интересует), звание (курсант, то есть рядовой), когда и за что посажен.

Мы прощаемся со старшиной. Выводной ведёт меня через плац в главное здание. Я тащу в одной руке шинель «в скатку» и пакет с «мыльно-рыльными» принадлежностями, другой рукой поддерживаю штаны, сползающие без брючного ремня. Ещё одна бронированная дверь — и мы в знакомом коридоре гауптвахты. В нос шибает привычный запах немытых тел, прокисшей пищи и несвежих портянок. Меня ведут в «курсантскую» камеру, номер пятнадцать. У камеры две двери: одна бронированная, из железа-«пятёрки» с замком и глазком, другая — решётчатая, внутренняя, закрывается на засов, который легко открыть изнутри, просунув руку сквозь решётку. Для чего она нужна, вторая дверь, остаётся загадкой. По внутреннему коридору гауптвахты всё время расхаживает часовой с автоматом и пристёгнутым к нему штык-ножом.

Все мои будущие сокамерники были на работах, и мне стало очень неуютно, когда за мной захлопнулись обе двери и застрекотал замок. Первым делом я вынул из кармана припасённую верёвочку и подвязал штаны, чтобы не сползали. Дурацкое правило — отнимать ремни! Потом я оглядел своё временное жилище.

Камера маленькая, квадратов десять, не больше. Серые бугристые стены, к которым даже не прислониться. Сваренные из швеллера опоры под нары посреди камеры (на них можно сидеть, но они холодные и неудобные). Тяжеленные нары, в дневное время прикреплённые к стене. Параша в углу, которой пользоваться «западло», чтобы «не воняло в камере». Я помню с прошлого наряда, что три раза в сутки выводные устраивают коллективные посещения сортира, выводя заключённых покамерно. На противоположной дверям стене — крохотное окошко под самым потолком, которое выходит на плац. В камере холодно, отопление уже отключили, но конец апреля выдался холодным. Я сажусь на холодный пол и пытаюсь прислониться к бугристой стене.

Поскольку я находился один на один со своими мыслями, мне в голову начали лезть всякие грустные думы. Я вспомнил, что не смог поступить в знаменитый МФТИ, сдав отлично математику и физику, но с треском провалив сочинение (в те времена в вузах был один обязательный экзамен все зависимости от факультета — сочинение). До сих пор недолюбливаю «Сказки» Салтыкова-Щедрина, которые я не смог раскрыть в сочинении, получив позорный «трояк».

Родители были довольны, что я, чтобы не терять времени в армии, поступил в военное училище. Они сами сводили концы с концами в это лихое и смутное время, когда «птица-тройка» Русь перестала обгонять другие страны, а, растеряв коней и оглобли, управляемая вечно пьяным, понимаешь, возницей, устремилась по колдобинам и канавам в светлое рыночно-демократическое будущее. Родители радовались, что в училище меня хотя бы три раза в день кормили. И за крышу над головой не надо было платить. А я так не хотел быть военным!

Почему-то вспомнилась бабушка, которая сейчас далеко-далеко, сидит у окошка и ждёт писем от внука. А внучек-первенец (чуть не всхлипнул я), которому так радовались и восхищались первыми шагами и первым прорезавшимся зубиком, сидит в тюряге! В камере за решёткой, и его охраняет бдительный часовой с автоматом. Незаметно для себя я заснул.

Меня разбудил грохот двери. В камеру ввалилась дружная ватага курсантов, таких же разгильдяев, как я. Это вернулись с дневных работ заключённые.

— О, ещё один! — обрадовался Слон, здоровенный третьекурсник с нашего факультета. — Здорово, разгильдяй!

Я жму руки всем по очереди. Среди заключённых (около десятка разнокалиберных курсантов) я замечаю ещё одного знакомого — второкурсника Руслана с первого факультета. Мы с ним в прошлом году лежали в лазарете, в чесоточном изоляторе. В конце прошлого года в училище вспыхнула эпидемия чесотки. Помню, как я, ощутив первые признаки столь неблагородной болезни, пошёл отпрашиваться в лазарет к начальнику курса. Циничный Кожевников тогда заявил: «Меньше нужно по всяким подворотням лазать, товарищ курсант!»

— Сигареты есть? — интересуется Слон.

— Есть. — Перед посадкой я заныкал во внутреннем потайном кармане пачку «Бонда». По договорённости писарь не обыскивает курсантов, поэтому у меня получилось пронести в камеру запрещённое удовольствие. По Уставу курить на гауптвахте строжайше воспрещается. Попробуй-ка курильщик, выживи семь суток без курева!

— Чего нары-то не опустил? — спрашивает Ваня, второкурсник со второго факультета.

Нары в камере опускаются из коридора. Часовой поворачивает ручку, штырь выскакивает из проушин, и нары опускаются. Но у опытных курсантов есть маленький секрет. По утрам, когда во всех камерах нары поднимаются и запираются часовым, вместо того, чтобы дать штырю пролезть в проушины, нары поднимают не до конца и привязывают к штырю заранее подготовленными верёвочками. После такой нехитрой операции нары становятся «независимыми» от часового: в любой момент можно их опустить.

Слон предупреждает часового, чтобы тот стукнул прикладом, если появится кто из начальства (нары днём опускать строго-настрого запрещено). Мы опускаем нары, рассаживаемся на них в кружок. Слон достаёт откуда-то засаленные карты, и мы до смены караула весело режемся в «дурака».

В начале седьмого на гауптвахте началась весёлая процедура смены караула. Заступал третий курс второго факультета нашего училища. Опытные «губманы» говорят, что лучше всего сидится со старшекурсниками — спокойствие, тишина, выводные почти не заходят в помещение. Хуже всего с первым курсом — много лишней суеты, криков, истеричных команд. Третий курс — ни то, ни сё.

При смене караула обязательной процедурой является проверка, шмон. Заключённые покамерно выбегают (на гауптвахте заключённые передвигаются только бегом) в коридор по «форме одежды номер ноль», то есть абсолютно голыми, держа в руках своё барахло. Двое выводных под бдительным взглядом начальника караула шмонают одежду заключённых, двое других в это время обшаривают камеру. В основном ищут запрещённое курево, которое заключённые прячут в самые потайные места: в ворот «афганки», в складки штанов, под штукатурку на стене. Рыться в несвежем белье заключённых чистоплотным выводным не хочется, поэтому они брезгливо ковыряют одежду осматриваемого шомполами. По правилам выводные, в отличие от часовых, безоружны. Единственное оружие у них — шомпола от автоматов. Задача выводных — прямая работа с заключёнными: вывод на приём пищи, в туалет, в умывальник, на работы. Я сам пару раз заступал в наряд выводным. А теперь будут выводить меня.

Наша камера осматривается последней. Мы прислушиваемся к командам выводных в коридоре:

— Первый пошёл!

— Вторая камера — приготовиться! Форма одежды номер ноль!

— Воротник смять! — Шуршание.

— Карманы вывернуть! — Снова шуршание.

— Г. внодавы в руки! Постучать! — Стук каблуков сапог друг о друга.

Осмотр со стриптизом продолжается долго. Наша камера по традиции последняя. Сначала осматриваются одиночные камеры, одиночки. В них по правилам содержатся заключённые с серьёзными проступками или подследственные: дезертиры, неуставщики и прочие полукриминальные элементы. Это — так называемые безвыводные. Их запрещено привлекать к работам, еду им разносят по камерам. В туалет их тоже не выводят, поэтому им «не западло» пользоваться парашей. В групповых камерах содержатся дисциплинарники: выпивохи, самовольщики. Но камеры дисциплинарников обычно переполнены, и часто солдат-выпивох и самовольщиков сажают в одиночки. Жуткое дело — сидеть неделю в одиночке. Без книг, без общения, без телевизора — рехнуться недолго!

К шмону наша камера готова. Нары подняты. Запрещённые сигареты прикреплены к подставкам из швеллера снизу на жвачку — со стороны ни за что не разглядишь. Мы не раздеваемся догола, у курсантов на губе есть ещё одна маленькая привилегия — осмотр мы проходим в форме не раздеваясь. Шмон приближается к нашей камере. Старший камеры, Ванька, стоит на изготовку у двери.