Якоб Бургиу - За тридевять земель...

Мечтал я. Мечтала мама. Мечтал и отец. Все о своем.

– Сын ваш хорошим женихом был бы, да только… – • Девушка внезапно пробудила нас от мыслей.

– Что?! – вскинулись мы разом.

– …замужем я. – Она неловко улыбнулась и повертела на пальце обручальное кольцо.

Маму как громом поразило. Она сразу съежилась, как воздушный шарик, стала маленькой-маленькой. Радость вспорхнула с ее лица. Сдерживая прихлынувшие слезы, она опустила глаза на ладони и, споткнувшись взглядом о кольцо, забытое на пальце еще со дня свадьбы, начала ожесточенно вертеть его, словно хотела сорвать, сбросить, стереть, словно оно было виновато, что она не догадалась взглянуть на руку гостьи, прежде чем пригласить к нам.

Отец тяжело вздохнул, будто взбежал на три холма кряду, а надо было одолеть еще сотню.

Резкий порыв ветра стряхнул лепестки с черешни, что росла у дома.

Девушка не замешкалась. Она подняла чемодан и, тихо простившись с мамой, вышла. Никто из нас не догадался проводить ее. Мы молча уставились в пол, нам стыдно было смотреть друг на друга. Родители стыдились, что не для счастья произвели меня на свет: очень уж по сердцу пришлась им девушка. А у меня щеки горели, потому что отец и мать видели меня влюбленным и одураченным. Ладно, родители промахнулись, на то они и старики. Но где был мой разум, мои глаза? Надо было тут же придраться к чему-нибудь и отказаться от нее. Надо было найти у нее какой-нибудь изъян… даже если она совершенство! Такова моя жениховская роль. Я ее сам выбрал и не должен ни на шаг отклоняться… Что станешь делать, Костэкел, если завтра тебе приведут другую невесту, еще прекраснее этой и – без обручальной цепи на шее? Снова воспаришь к звездам и будешь радоваться, что возьмешь ее с собой в ученье? Еще слава богу, что в селах такие феи рождаются не каждый день, но гляди в оба: весной они стаями налетают из городов на практику. Покидают свой пыльный рай, истосковавшись по зелени, чистому воздуху полей, по любви. Спускаются с неба на горячих лебединых крыльях и зачаровывают тебя, и тут же, у твоих ворот, сбивают с пути, крадут мечты и все запутывают так, что потом до старости не распутаешь.

А сердце мое, пометавшись по телу в поисках выхода, понемногу успокоилось и вернулось на место. Мне даже как-то радостно стало. Зря грешат на себя старики: видит бог, я счастливчик, спасся и на этот раз. Чудом, правда, но спасся. И наши старые ворота снова заскрипели, открывая мне заветную дорогу.

А отец взглянул, и побагровел, и сказал гневно:

– Что сынок загнал телегу в болото и рад? Иляну-Косынзяну, волшебницу лесную, ищешь? На меньшее не согласен? На себя сперва посмотри! Хватит тебе и нашей сельчанки, такой же, как ты.

– Будто ты, отец, двадцать лет назад обошелся такой же! – возразил я. – Бабушка Анна сказывала, немало ты терпел из-за мамы. Били тебя ее братья, и от парней, что ее сватали, тоже немало колотушек схлопотал. А ведь не угомонился, пока не взял маму под свое крыло. Ее хотели выдать замуж в другое село, а ты вышел на дорогу с ружьем и увел ее. Целый месяц вы прятались в Валя Адынкэ, помнишь?

– Может, и ты умыкнешь эту, Костэкел? – улыбнулась мама сквозь слезы.

– С кольцом-то? Чтобы чью-то семью поломать? Нет, мама. На такие дела меня не толкайте. Мир велик, найдете мне еще невесту. А если устали бегать, отца пошлите, он сумеет…

Отец вскочил на ноги.

– Видала, Одокия? Мамалыга-то наша затвердела! До того уж заврался, что мелет, как мельница. Да еще хочет, чтоб мы свои надежды под его жернов сыпали. Беритесь, мол, дорогие родители, за руки и ступайте за тридевять земель да пригоните ему под нос табун невест, а его величество будет кривляться да задом вертеть, выбирая. Пока гвозди в наш гроб не заколотят!… Нет, братец, зря ты воображаешь, будто твои извороты скрыты от нас. Ты у меня как на ладони. За нос меня водишь, ждешь, чтобы вера и закон в моем сердце истребились. Смотри, парень! Брось хитрить! Не то, боюсь, лопнет мое терпенье, найду другие слова для тебя. Видит бог, боюсь. Грех с дуростью рядом ходит. Ведь выйду из себя да ненароком топор в руки возьму. Худа бы не было…

Отец не шутил. Видя, что я ускользаю из рук, он пытался удержать меня грозными и жестокими речами. Я знал, до топора дело не дойдет, но все же его слова испугали меня. Человек, живущий без смеха, озлобляется и чует мир зубами, как волк. Он не видит ни радости, ни боли ближнего. Надругается над святынями, и закон ему не писан.

Мама со страху втянула голову в плечи. Она страдальчески глядела то на отца, то на меня, мучительно ища слова примирения. И еще она думала, чью сторону взять – отцовскую или мою.

– Костэкел, – вымолвила она наконец после долгого молчания, впившись в меня цепким затуманенным взором, каким глядел иногда отец. – Костэкел, я тебя доконаю, как бог свят, вот на этой же неделе. Хитри не хитри, доконаю. Будет тебе невеста – не чета нынешней. Ты ведь не только отца разгневал, и меня тоже. Что я буду делать – моя забота, но помни: к концу недели стоять тебе под благословением!

– Не по силам заботу берешь, Одокия, – криво усмехнулся отец, отирая широкой ладонью пот, выступивший на мамином лбу. – Сорвалась щука с крючка – в другой раз не зацепится. Полно бегать впустую по дорогам, сиди дома. Ишь как похудела! Пусть он сам на себе петлю затянет. Он еще захочет жениться, да мы не позволим. Молить будет, на коленях за нами ползать по двору, а – поздно! Кто плюет в колодец, тому нет прощения во веки вечные. Полезет в карман за счастьем-долей, а там кукушка кукует…

После этого происшествия несколько недель кряду голова моя раскалывалась от мыслей. Все горело во мне, и этим пламенем я мог в любую минуту дня и ночи зажечь на небе солнце или луну, пытаясь осветить темные тропинки последних слов, сказанных отцом. Что скрывалось за ними? Я был тише воды, ниже травы, вертелся вокруг отца, помогал ему по дому и в поле. Я надеялся поймать хоть вздох его, хоть улыбку, хоть обрывок песни или слова, которые помогли бы мне осмыслить его угрозу. Но отец молчал. Говорили только его глаза, и я чувствовал, он сплел новую сеть, нашел новый порог, о который мне предстояло запнуться. Он явно замыслил что-то, иначе не отказался бы так легко от намерения женить меня.

Как-то утром мама отправила его в Кишинев за стиральной машиной. К вечеру он вернулся без покупки, но с какой-то бесовской радостью в глазах. Он приветливо заговорил со мной, спросил, как я сдал последний экзамен, и, услыхав, что и по истории получил я крепкую четверку, выпил со мной, как с равным, по стакану вина, потом со смехом перебрал десяток городских новостей и, как никогда веселый и умиротворенный, полез на печь.

Уже давно миновала полночь, а он все шептался с мамой, что-то бормотал ей на ухо и нетерпеливо выслушивал ее тихие ответы. Сколько я мог разобрать, он втолковывал ей, что затеял в Кишиневе важное дело, мама же ворчала и корила его: все же, мол, лучше было купить стиральную машину.

– Умеют городские вытягивать из нас денежки, – вздыхала она.

– Стыдись Одокия! Деньги для нас же истрачены, – урезонивал ее отец. – А мы еще заработаем.

Их шепот заставил меня затрепетать от страха. Мне показалось, мышеловка готова была захлопнуться. С отца сталось бы зайти в ту самую актерскую школу и дать взятку главному профессору, чтобы меня безжалостно срезали на приемных экзаменах. Ведь бывает гораздо легче настроить человека на злое дело, чем уговорить его помочь твоему сыну попасть в институт. На пахоте или прополке места покуда с лихвой хватает, зато поступить в институт совсем не просто: желающих много, даже слишком, и знакомства кое-что пока значат. Рука руку моет, глядишь – и все устроено. Доберешься до конца экзаменов, а там вдруг окажется, что сухой орех весит больше настоящего таланта. И ничего не попишешь. Так создан мир: для одних добрый, для других злой. Нужны еще многие годы, чтобы у всех людей стала чистой совесть. Может, мир потому и называется миром, что добро и зло примиряются в нем. Сегодня зло повержено и его место заступает добро, а завтра добро становится хуже самого злого зла. Это люди завели, что дороги идут и в гору, и под гору, потому-то за все приходится бороться. Я борюсь с отцом, отец со мной. И оба мы хотим добра. Оба ищем веры и любви. И у подлости, надо полагать, тоже есть своя вера и своя любовь. Отец любит землю, а я люблю свет небесный. А свет хочет мира между нами и помогает то мне, то отцу, ища единения с землей.

Шепот на печи сильно растревожил меня, и я не мог уснуть. Мозг, затуманенный бессонницей, лениво перемалывал скучные злобные мысли.

Да заройся отец в землю, я все равно не мог бы расстаться со своими надеждами. Говорили, что в следующую субботу к нам собирается со спектаклем театр из Бельц, и, живой или мертвый, я должен пробиться к кому-нибудь из актеров. Может, мне повезет, и я увижу самого Михаила Волонтира и расскажу ему обо всем, и он защитит меня. Волонтира отец послушается: он любит его, каждый раз, когда тот появляется на экране телевизора, отец смеется и плачет вместе с ним. Крестьянский парень, говорит отец, от плуга, понимаешь ли, а ведь дал бог талант царствовать в человеческих душах! А не сумеет Волонтир убедить отца, все равно должны быть у него знакомые в Кишиневе. Напишет кому-нибудь записочку, и все отцовские козни разрушатся. Лишь бы только приехал Михаил Ермолаевич, лишь бы приехал…