Мария Амор - Пальмы в долине Иордана

— Не знаю, кто в кафе сидел, а я была педагогом! — важно заявляет Пнина. — Я закончила семинар Гринберга и всю жизнь несла в народ просвещение!

— А чего же на старости лет-то к нам явилась? — ехидно спрашивает Эстер.

— Не к “вам”, а к родному сыну! И пенсию свою принесла, — парирует Пнина.

— Что ж твоему сыну в Тель-Авиве-то не понравилось?

— Дети, Эстер, нас не спрашивают, где им жить. Уж тебе-то это известно, — парирует городская прихлебательница.

Ахиллесова пята заслуженной ветеранки — Ронен, младший из двух ее сыновей, бросивший родной Гиват-Хаим ради Хайфы. Мы все знаем, что Эстер страшно переживает свой позор. Она тоскует по внукам и страдает, что ничем не может помочь сыну, но больше всего оттого, что Ронен отказался следовать материнской, единственно верной стезей. Но Пнине она в этом ни за что не признается.

Зато, заметив, что я впитываю в себя ее слова, как песок воду, Эстер скромно замечает:

— Собственно говоря, если бы не я, так еще не известно, удалось ли бы изгнать англичан из Палестины!

Судя по звуку, Пнина поперхнулась, да мне не до нее.

— Эстер, расскажите!

Нет, сегодня нам явно ничего не сшить, даже строгая Далия понимает, что есть вещи важнее пододеяльников.

— Ну, что тут рассказывать — история известная: наши ребята из Хаганы взорвали береговые радары, чтобы англичане не могли обнаруживать корабли беженцев. Тогда англичане решили явиться в Гиват-Хаим, чтобы провести здесь опознание участников операции!

— И что?

— Как что? Мы, естественно, заперли ворота. Они взяли кибуц в осаду. Хагана собрала в округе тысячи добровольцев — идти мирным маршем нам на помощь…

— Многие из них, между прочим, были городские жители, — съехидничала Пнина.

— Много было бы толку с их мирного марша, кабы не я! Как увидела их офицерика, сволочь английскую, не выдержала! Нет, думаю, хватит у меня под юбками шуровать! И кинула в него вот таким булыжником! — она разводит тощие, но, судя по рассказу, слабые лишь на вид руки на ширину плеч. — И попала! Что тут началось! Стрельба, рукопашная!..

— Да простят тебя погибшие… — скорбно поджала губы пацифистка Пнина.

— Пусть они не меня, пусть они простят этих британских парашютистов, только что из военной Европы сюда прибывших и открывших огонь по нам, мирным жителям!

Мирная камнеметательница замолкла на секунду, чтя память павших в боях.

— И что же дальше?

— Ну, известно что — семеро убитых, гигантский мировой скандал, возмущенная американская общественность… После этого британцам уже ничего не оставалось, как отказаться от своего мандата!

— Спустя три года! — уточнила Пнина.

— Какая разница! Главное — почин был положен. Остальное было вопросом времени. Вот какими кибуцниками мы были! А сегодня что? Конечно, на готовое, — кивок в сторону Пнины, — любой готов прийти… Вот Саша — молодец, — новый кибуц будет основывать! Хотя, теперь-то, при помощи Движения, даже в новом кибуце жизнь совсем не та, что была в наше-то время!

— А что было в ваше время?

— В наше время, — старуха выдерживает театральную паузу, пытаясь, видимо, припомнить самое весомое из своей бурной юности, — в наше время кибуц решал, кому рожать, а кому — на аборт!

— Как?! — ахаю я. — А если у кого медицинские противопоказания?

— В наше время женщины здоровее были! Противопоказания еще никто не выдумал! Ни роды, ни аборты никому не вредили! К тому же медкомиссия была! Общее собрание учитывало ее рекомендации.

— Нашла чем гордиться! — шипит за ее спиной Пнина, беря новую выкройку.

— Эстер, а как же вы родили двух сыновей? — спрашиваю, и сразу соображаю сама, даже без подсказки Пнины: кто, пребывая в своем уме, стал бы связываться с нашей Эстер?

— С голосованием, разумеется! Не то, что теперь, когда каждый только о себе думает!

Да, не удержался кибуц на должной идеологической высоте.

— Куда уж дальше — превратили детей в частную собственность!

Иллюстрируя результаты родительского эгоизма, под окном проходит большой отряд школьников, направляющийся в бассейн на урок плавания.

— То ли дело в мое время… — сокрушается пионерка сионистского движения и, расстроено махнув рукой, вновь сгибается над швейной машинкой.

У Пнины тоже имеются врезавшиеся в сердце воспоминания о первых днях Тель-Авива:

— Перекресток Ибн-Гвироль и Арлозоров знаешь? Так вот, в седьмом году моему отцу предлагали всю эту землю скупить за бесценок!

— И что же? — подыгрываю ей я, хотя догадываюсь, что сделка века так и не состоялась.

Пнина пригорюнивается, ее до сих пор расстраивает трагическая ошибка давно покойного родителя:

— Да нет. Где там! Кто же мог знать?! Он только посмеялся, сказал, вы что, думаете, дурака нашли? Что я, с ума сошел, что ли, покупать эту песчаную кочку? Что я с ней, по-вашему, буду делать!?

Нашу начальницу Далию недавно бросил мерзавец-муж. Набравшись смелости, отселился в другой домик, и туда же привел любовницу извне. Но не на ту напал!

— Я на собрании потребовала, чтобы она не имела права появляться ни в одном общественном месте! Кибуц — это мой дом, и я в нем ее видеть не желаю! — Далия родилась в Гиват-Хаиме. Невзирая на идеалы кибуцного равенства, к потомкам основателей, к “детям кибуца” отношение особое. Она последний раз поправляет фланель, которую сложила на столе многими слоями, потом решительно берется за электрическую пилу, свисающую с потолка, и уверенным движением опускает ее, как гильотину на шею соперницы, на линию выкройки на материале. Закончив, освобождает пилу, и та вновь подтягивается к потолку. Далия удовлетворенно замечает: — Теперь эта стерва не может ни в столовую сунуться, ни в бассейн, ни в библиотеку! Он ей еду в комнату таскает!

Далия разделяет выкройки между своей командой, одновременно зорким взглядом окидывая открывающийся за окном ландшафт, чтобы убедиться, что разлучница не топчет родные газоны.

Увы, я не обладаю подобным влиянием и не могу запретить противнице маячить перед глазами, поэтому болезненное присутствие Шоши ощущается мною почти постоянно. Сопровождающие её вечный беспричинный хохот и приторное облако духов “Жанту” вездесущи — в столовой, вечером на показе фильма, в комнате отдыха… В бассейне, пока я валяюсь на полотенце, погруженная в очередной роман, она с громким визгом и эффектными прыжками играет в волейбол, спихивает кого-то в воду, брызгается… Что бы Шоши ни делала, ее издалека слышно и постоянно видно. На общих собраниях “ядра”, регулярно проводимых Ициком, упорно лепящим из нас истинных пионеров, неугомонная Шоши, которой успех на воспитательной ниве младенцев вскружил слабую голову, громким голосом вносит всякие предложения, одно смелее другого:

— Предлагаю не принимать в Итав арабов!

— Кибуцное движение никогда не принимало арабов, — успокаивает ее Ицик.

— Предлагаю в наш кибуц принимать только евреев! — Шоши бросает быстрый взгляд на мои пероксидовые локоны. Может, не так-то уж глупа Шоши, как хочется верить.

— Саша — еврейка, — быстро уточняет Рони. Несмотря на то, что Шоши его гордо игнорирует, он упорно делает вид, что ничто не мешает им оставаться товарищами. Может, ему действительно ничто и не мешает. Почему-то у женщин память длиннее.

Ури, который такой же кефирно-белый, как я, только еще и веснушчатый, замечает:

— Как же ты, Шош, без датчан-то проживешь? Ты же с ними каждую пятницу пиво хлещешь и танцуешь до полуночи!

В кибуц, действительно, прибыла большая группа волонтеров из Северной Европы, и чернявая Шоши пользуется у них бешеным успехом.

Ицик вмешивается:

— Кибуцное движение не принимает арабов, даже граждан Израиля, не из-за беспокойства о расовой чистоте, а потому что мы не просто сельскохозяйственные работники, мы перво-наперво — идеологическое движение, сионистское, и не можем ожидать от арабов поддержки наших национальных устремлений. Но в течение всей истории кибуцного движения к нам приходило множество иностранцев. Многие из этих волонтеров связали с нами свою судьбу!

Об этом свидетельствуют светлые кудри и голубые глаза многих кибуцных малышей.

— Да, Шош, — радостно гогочет Ури, — может, и тебе повезет, и кто-нибудь из Йенсенов свяжет свою судьбу с тобой, а в твоем лице и со всем еврейским народом!..

Шоши, польщенная хотя бы и таким вниманием, с напускной досадой пытается ударить его; он смеется, прикрываясь длинными тощими руками.

Один из самых трудных моментов новой жизни — одинокие походы на обед. С ужином проблем нет — мы с Рони приходим вместе, и наш стол моментально заполняется друзьями. В стальных лоханях каждый вечер одно и то же: зеленые оливки, помидоры, огурцы, красные перцы, лук, творог, вареные яйца, в сезон — авокадо с собственных плантаций, иногда столовая балует ломтиками “желтого сыра” — неубедительным подобием швейцарского. За ужином вся компания сосредоточенно измельчает овощи, сотворяя общий на весь стол знаменитый израильский салат. Ребята шутят, смеются, и я сижу на почетном месте — рядом с Рони.