Павел Кочурин - Коммунист во Христе

Острословом и балагуром слыл у них белобрысый паренек, бойкий комсомолец, механик Дима. Любил вопросики задавать лектору Горскому и начальнику политотдела МТС, когда тот появлялся на занятиях. И сам в развитие мыслей старшего пропагандиста иное словечко ввернет, как "шапкой ежа накроет". "Демиургу небось и холодновато на снежном облаке, вот он и спустился на землю, и потомство у нас развел". Горский шутки парня принимал, порой и сам отвлекался от серьезных мыслей: "Куда человеку без своих божков, как слепому, без подожка…" Лекторский прием — встряхнуть от дремы слушате-лей. Всем и весело. А трактористам худо ли в морозный день в теплом политотделе поси-деть. Они и сами себя стали называть демиургами. Каждый из них не такой уж и рядовой, не колхозник, даже колхозный бригадир, тот, что ходит пешком с указным подожком, эм-теэсовскому трактористу не ровня. Он-то с пустом в кармане, а тракторист на его поле — гегемон, — без семян останься, а ему подай. Демиург и есть, божок над колхозником.

В один из дней Диму механика вызвали в кабинет начальника политотдела. Прие-хали трое. Из тех, что в белых бурках, кожаных тужурках, на кумполе папаха, гляди и не ахай. Что там с Димой было — осталось тайной. Только на следующий день лучший меха-ник эмтеэса не появился в мастерских… Один вертлявый конторский счетовод сказал: "Вот те — и Диме-ург". Это "ург" всех как иглой прошило. На очередные занятия не при-шел и старший райкомовский пропагандист Горский. Счетовод, съязвивший о Диме, и тут съехидничал: "Слинял лектор, Дима-ург поди екнул"… Дмитрий Данилович и теперь чув-ствовал, как от этого "ург" и "екнул" — будто гвоздем ковырнули в груди. Счетовода окре-стили "собачьим ухом". Не то что его, а друг друга стали опасаться. Не дай бог нечаянно не то слово высказать. В каждом как бы душевности и разума поубавилось. Тихо исчез и начальник политотдела. А там и все руководства перешерстили. И ерник счетовод куда-то уплыл. Слово "демиург" вглубь себя ушло. Забыть-то — как его. Было такое чувство, будто выветрили живое тепло из жилой избы.

Сам Дмитрий Данилович чудом удержался на месте главного инженера эмтеэс. Как-то потаенно от мира зашел к Кориным Старик Соколов. Сказал Дмитрию Данилови-чу, ожидавшему худа:

— Есть Бог, ты и надейся. Молитва тихая в себе и не даст воли злу… Зло, оно под злом и хезнет.

Данило Игнатьич, отец Дмитрия Даниловича, председательствовал в то время в своем моховском колхозе, а Старик Соколов — в своей Сухерке. Оба, как могли и держа-лись, веря в защиту Господню. И в то же время невольно, во спасение, "грешили", на виду потряфляя начальству, а тайно делали, что могли, по-своему, по-крестьянски, ладя с ми-рянами. Во многих колхозах людей "хватали за язык". Мохово и Сухерка этого избежали. По навету Саши Жохова в Мохове все же засудили Агашу Лестенькову, прозванную фронтовичкой, но выходило как бы за вину — уличили в краже колхозного зерна, хотела помочь солдатке с сиротами. В Большом селе чуть ли не каждый третий "там" перебывал. Многие и совсем не вернулись. Винили Сашу Жохова — больно лютовал. Но после того, как забрали пропагандиста Горского, дедушку жены Саши, Жох-прокурор попритих. Тем и отнесло неминуемую беду и от Кориных, и от Старика Соколова… Жизнь шла как в цы-плятнике без матки-клохты. Захиреет цыпленок — на него все собратья и набрасываются. Завидя кровь — заклевывают насмерть.

В заместителях прокурора Саша Жохов все же удержался. И тесть его — сын стар-шего райкомовского пропагандиста Горского, уцелел. Оба открестились, один от тестя, другой от отца.

Такую вот память пробудил художник, Андрей Семенович Поляков, в Дмитрии Даниловиче одним лишь высказом слова "демиург". И разговор товарищей детства пошел уже по иному руслу.

3

— Дак ведь демиург-то… Какой из меня демиург, — отнекивался Дмитрий Данилович от этого, почти ругательного слова в его памяти. — Демиург у нас теперь скорее тот, кого народ считает головкой над собой, "Первый" вот. Он и творит наше действительное, как о демиурге говорил пропагандист Горский. Не прямо говорил, а как бы на мысли такие на-водил. Кумекай, мол, коли голова с мозгами. Такое его пропагандирование сейчас ясным и становится. А тогда принималось больше как восхваление всего. Хотя тоже в голове вертелось: за что хвалить-то. Что шагу мне, мужику, по своей земле не ступить вольно. Что там — нам прежний царь батюшка. Нынешний — уже не помазанник Божий, а сам бог.

За разговорами о житье бытье вспомнили, кого у них раньше называли и чтили "головкой". Деревенского старосту. Выше его — председатель сельсовета. Затем председа-тель РИКа. Тогда им был у них Бухарин, однофамилец того самого Бухарина, книжку ко-торого "О завещании Ленина" берег тайно отец Дмитрия Даниловича, Данило Игнатьич. Со Стариком Соколовым в нее и поглядывали… Таким головкой ныне никого не назо-вешь. Все присланы к ним незнамо и откуда. А когда чужой над тобой, то и выходит — все по-чужому. Это уже не головка, а погоняло стада. Ему и титул пристал — "Первый" в стаде. Все в угоду ему за тобой и подглядывают, затылоглазят. Дмитрий Данилович рассказал о таком затылоглазом правителе, открывшем Старику Соколову тайну Татарова бугра.

— Только тот сам, головка-то, обо всем и обо всех дознавался, а нынешние, на такое неспособные, к затылоглазию нашего брата приручают. А мы топим друг друга наговора-ми.

Слово "демиург", как его истолковал Дмитрий Данилович, тут же и упало на язык художнику. А к нему прильнуло хвостом, чем тело ползучей твари заканчивается, и вто-рое словцо — затылоглазник. И художник, по привычке мыслить образами, обрисовал та-кое диковидное чудище — сросшихся спинами волосатых близнецов. И дал ему всеохват-ное название "затылоглазый демиурген". Восторженно восхвалил Дмитрия Даниловича, что он так метко приклепал к нынешним творителям действительного их истинное про-звание, демиургены породили демиургенизм. И пояснил, откуда взялось само слово деми-ург.

— Древние греки так назвали искусного ремесленника, мастера на все руки. А ихний мудрец Сократ этим словом нарек единого творца всех вещей во вселенной и всего суще-го по промыслу Божьему. Демиург не сам Бог, а всего лишь исполнитель его воли… Но от демиурга может исходить и зло, соблазн завладеть властью Бога. Он и самих Божьих слуг не миновал. Дьявол, Люцифер, тоже из них. А в борьбе с Христом появился антихрист, рушитель благого и вечного, древние нам и предрекли таких рушителей, указав на соблазн демиурга… Мы вот совлекли с себя образ Божий и подпали под иго своих плотских деми-ургенов, человекобожков. И над нами уже властвует звероподобное затылоглазие, под-земная тьма. Но корень-то неиссякаемого рода человеческого в Добре. Оно — наш свет и Надежда, ты вот к Добру идешь. Клятое место в чистое святое поле и превратишь.

Два бывших и не в таком уж далеком прошлом крестьянина, — один ставший кол-хозником, при должности инженера, другой городской житель, художник, вроде бы со-всем другой породы человек, просидели до вечера философами на моховском бугре, про-званным Татаровым. Ствол сосны, к которой они прислонились спинами, был коряв и толст. И пахарь колхозник, и городской художник, невольно клонились чуть в стороны друг от друга. Колхозник — поправее, художнике — полевее. Как бы сама природа прови-денно их так рассадила для важного разговора. Андрею Семеновичу увиделось в этом за-бавная картинка.

— Все происходит с нами вроде как случайно, — сказал он Дмитрию Даниловичу. — Но в этой случайности всегда усматривается и резон. Для тебя, Данилыч, человека, не по-рвавшего с землей, позади — дедичей дорога, впереди — дитячей. Но вот сбили тебя с нее. А тебя все тянет к своему, как бывшего батюшку в порушенный храм. А я вроде левака от тебя. Сидим вот так, а глаз-то косим на свою Черемуховую кручу за нашей Шелокшей. Все тут родное для нас, что по правую сторону, что по левую. И твоя боль пахаря, как гвоздь в проношенном сапоге, ногу бередит. И я, приезжая домой, наяву отрешаюсь от городского снотворья, страдаю твоей бессонной хворью… А вот если нам перевернуться мысленно лицом к нашей сосне, к которой сидим спинами, то и окажется, что мы оба в середину жизни глядим… Как на середину круглого стола, на котором для всех один му-жиков каравай.

Дмитрий Данилович неторопливо обернулся к художнику. Тронув его за рукав куртки, умиротворенно отозвался:

— Середина-то у нас у всех одна — своя душа. И главные стороны одни и те же. И не две они, а как и положено — четыре. С одной стороны — больно холодно, с другой — больно жарко. С третьей — сухо, а с четвертой — ветряно. А между ними — несчетное количество полусторон, все как Творцом усмотрено. Так же несчетно много и разных дел. Коли каж-дому друг к дружке спиной стоять, то и дела такого, чтобы от него всем польза была, не дождаться… Мы вот в колхозе, а души-то наши — в россыпь. И норовим не в кучку добав-лять, а из кучки брать. Соединить-то нас может соборной верой только правда, Господь Бог. А где те, кто делом за правду. Живем-то в узаконенном обмане, а это хуже всякого вранья. Соврал, так оно и видно, а коли обманул — душу опоганил, и свою и обманутого. Наши беды — это как блики обид на нас наших предков. Мы нажитое ими во благе гневно отринули.