И. Ермаков - Володя-Солнышко

На крутояре появляется председатель колхоза Иван Титович Корепанов.

– Запряг бы собачек! С ветерком прокатят! – хрипло кричит он.

Конькобежец отмахивается.

– А ей-богу! – стоит на своем председатель. – Хоть послушаешь, как у них когти по льду ноют, чечет выговаривают.

– Вот мои собачки! – срывается с места Володя. – Во-о-от мои собачки-и-и!! – уже издали голосит он.

Ни ветерочка, ни шепотка... Лишь упругий раскат да похожее на парящий полет стремительное скольжение рождают в ушах разбойные встречные посвисты. Горят, обжигаются щеки, пощипывает морозец чуткие ободки ноздрей, ресницы сцепил куржачок...

Мальчик-лекарь... Если и оговорился ты, старик Хатанзеев, то самую малость. А куда ты ее подеваешь – «крайнюю молодость»? Иван Титович Корепанов и вовсе пытался сникчемить юного лекаря. «Ребятенком» однажды назвал.

...Толю догнали на торосном обском зимнике километрах в шести от поселка. В наспех натянутой, незастегнутой шубке, без шарфа, в косо надвинутой шапке, малыш упрямо одолевал встречный ветер. Изловленный, он вырывался, грызся, пинался ногами и бессловесно ревел. На теплой домашней печке, натертый гусиным салом на скипидаре, беглец вскоре сморился, так никому и не поведав, куда пролегал его путь. А через два дня с померкшим сознанием, в бреду, переправил Володя его в медпункт. Дни и ночи дежурил он теперь посменно с Толиной матерью у жаркого изголовья больного. Спал урывками. У мальчика высокая температура, мучительный, изматывающий кашель. Обметало простудными пузырьками ноздри и губы. Вспыхнули они на румяном округлом мякишке подбородка.

– Пи-и-ить... Пи-и-ить, – синичкиным пописком дозывается слабенький голосок. У Володи в руках ложка с прохладным чаем. Торопливо несет он ее к запекшейся пленочке губ:

– Пей, маленький.

Временами дыхание у мальчика вдруг пресекается, цепенеет и мрет в напружиненной грудке, и тогда с тоской и испугом косится Володя на скудный аптечный шкаф. В нем самом, здоровенном и сильном, напрягается всякая жилка, услеживая на горячем ребячьем запястье заглубляющийся тоненький пульс. Становится гадко от своего бессилия. Гадко и страшно.

Лишь на четвертые сутки сумеречное, отчуждаемое сознание больного сменяется осмысленной явью.

– Чего бы мы с Толей покушали вкусненького? Чего хочешь? Тетя Галя сейчас приготовит, – с улыбкой склоняется над больным Володя.

Ясными, разумными глазами всматривается мальчик в доброе «дяденькино» лицо, в его белый халат, в резинки, свисающие с его плеч. Губы Толины начинают легонечко вздрагивать, натужно изламываться, по щеке скатывается пронзительная слеза.

– Валетку хочу, – смеживает ресницы малыш.

– Кто этот Валетка? Собака? – спрашивает Володя у Толиной матери.

– Да жеребенка наш. Как душу его председатель увел...

...Надоело Ивану Титовичу Корепанову томить да вручную укладывать, подгибать больные свои старые ноги на узких оленьих нартах. «Скрипят, как весельны уключины», – растирал он подолгу, с поездок, одеревеневшие суставы.

За год до Володиного приезда появилась в заполярном колхозе лошадь. Самая обыкновенная лошадь. Звали ее Дама. Ненецкие ребятишки, да и взрослые ненцы, часами не уставали глазеть на небывалого «зверя», посягнувшего на извечную оленью привилегию, на незапамятную оленью должность. Удивлял и сам «зверь», и упряжь с медными бляшками, и расписная дуга. А особенно умилял и приводил всех в восторг звон поддужного колокольчика.

– Вперед председателя голос идет! – хватал себя за бока Тялька Пырерка.

Весной народился у Дамы сынок, которого Иван Титович велел бухгалтеру зарегистрировать под кличкой «Валет».

– С годами целу колоду коней разведу, – загадывал председатель.

У Валетки высокие тонкие ноги, с прозрачною роговицей копытц, закурчавевший светленький ручеек будущей гривы, изостренные любопытные уши и вопросительно-приглуповатая замшевая мордочка.

Ненецкие ребятишки только плотнее теснились да взвизгивали от восторга, когда Валетка, сыграв оземь четвернею копытц, вскинув легонькую красивую голову, срывался вдруг рыженьким вихрем и звончато, диконько ржал. Набегавшись, он с ребячьей доверчивостью подступал потихоньку к ватажке: озорно и затравчато фыркал при этом, весело всех оглядывал, дружелюбно мотал головой, как бы подстрекая детенышей человеческих обернуться, хотя б на часок, жеребятами, и тогда!.. Маленькие северяне пятились, отступали: ведь это не придомашненный вам олененок-авка, а «за-ра-бе-нок». Еще укусит! Еще копытцем подцелит. И только татарчонок Толя безбоязненно шел Валетке навстречу. А тот, смотришь, и нюхальце к ладоням мальчишкиным вытянет, но в самый последний момент фыркнет и убежит. Толя – реветь. Обманул, насмеялся Валетка опять.

Подружились они с Валеткой в пору сильного овода. Измученный жеребенок, без зова и посвиста, отрешенно посунул в его ладони усиженный слепнями бархатец носа. Малыш самоотверженно оборонял доверившегося ему жеребенка. Хлестал веничком Валеткино брюхо и холку, давил оводов горстью, ладонью. Жеребенок складывал ему на плечо легкую голову, и кто знает, о чем они пели, о чем говорили сдружившиеся детеныши.

Осенью, уж по щедрому снегу, вернулся Иван Титович из поездки без жеребенка, В Вануйто не было утепленного стойа – оставил его зимовать в головном рыбзаводе, в Пуйко. Валет давно уже обтерпелся без материнского молока, ел теперь сено, хрумкал овес, был лаком и жаден до комбикормовой мешанки – проживет-прозимует.

...Морзянку, что доносит сквозь стены из Агиного радиоузла, принимает спросонок малыш за Валеткино ржанье. Прислушивается. Потом снова плачет:

– Валетку хочу... Жеребенка.

«А что, если в самом деле», – подумал однажды Володя.

Пошел к председателю:

– Иван Титовнч, приведите жеребенка в Вануйто. Гаснет мальчишка. Я уже все перепробовал...

– Как это по-научному вас называют... Эскулапти, что ли? – хохотнул Иван Титович. – Ребятенок ты, ребяте-е-онок, – укоризненно оглядел Володю. – У тебя же пилюльки есть, у тебя же микстурки... Учили тебя! Это кто же, скажи, жеребенком ребенка лечит? А вдруг он жирафку затребует?

– Я лечу! – без улыбки ответил Володя. – Я лечу, – повторил. – И прошу вас... Очень прошу привести жеребенка!

Иван Титович закрякал и заворочался. Крутил и клеил цигарку, что-то обдумывал. «Гляди-ка! – искоса вскидывал взгляд на фельдшера, – сурьезничает». И уже деловитее, без шутейности стал расспрашивать про «Натолия».

– Могет быть и ущемление психопатики, – согласился с «ученым» Володиным разговором. – Давно я маленький жил, еле памятно, но могет быть. У дитенка душа приимчивая... А мне и без подозрения! Увел и увел. Кто об нем плачет здесь, об Валетке?!

Через три дня поднес Володя укутанного больного к окну:

– Узнаешь?

За окном стоял жеребенок в уздечке. Рядом с ним ощерял три прокуренных зуба Тялька Пырерка.

– Ва-лет-ка! Ва-лет-ка! – трепетала улыбка, сияли черные дивоньки глаз.

Взрумянились губы и щеки. Володе осязаемо вспомнился заглубляющийся тоненький пульс, оцепеневшая Толина грудка. Крепко, крепко притиснул малыша.

Зимним вечером, возвратившись из Ватангов, заглянул Володя в правление колхоза. Сегодня здесь было полно народа. Многие пришли с семьями, с детворой и древними стариками. Плавал дым, нагнетаемый множеством трубок, тускло просвечивали в нем два фонаря «летучая мышь».

– Собрание? – спросил Володя, пробравшись к председателю.

– Не угадал. Вадако. «Словечко» собираемся слушать. Старый Серпиво будет сказывать. Опять сочинил. Только новость какую дай! За «Сказание Победы» в округ его вызывали, – обсказал Иван Титович Володе причину сегодняшнего многолюдства.

Старый Серпиво сидел рядышком с председателем. У сказителя пегонькая бороденка и тщедушненькие усы, бескровные, в оборочках вертикальных морщин, губы. Старик смежил веки и что-то сосредоточенно шептал про себя. Седая его голова в такт чему-то неслышимому наклонялась, в такт чему-то неведомому замирала.

– Возьми-ка бумаги, – порылся в столе Иван Титович и подал Володе старый журнал. После войны здесь даже бухгалтерия велась на журналах. – Я тебе буду переводить, а ты заноси. Он, часом, дивно складывать может, – кивнул председатель на старого Серпиво.