Галина Демыкина - День жаворонка

И вернулось. Но это уже другой сказ.

Школа стояла на окраине, так что ходил Буров через весь город (от окраины до другой), ходил — в радость.

И с некоторых пор неотступно шагал рядом некто Костя Панин — аккуратный, подстриженный человек одних с Юркой лет. Оруженосец, что ли. Костя этот появился и школе чуть позже. Юрка посмотрел на него и увидел вдруг, — а может, показалось, — за ним лиловая тень. Однотонная, без оттенков и резко очерченных краев, скучная, но — тень. У других и такой не было. То есть цветной.

Шел урок. «Хм! Лиловая тень, — думал он. — Ерунда какая-то. А вернее всего — показалось». Оглянулся. Костя Панин сидел за последней партой в том же ряду. За спиной, на желтой стене, ясно лепилась лиловая тень. Юрка кивнул парню, тот свел брови и чуть растянул губы. Сосредоточенный человек и опасливый: боится обознаться, — а вдруг не ему кивнули?

Но уже на перемене подошел спросить что-то про учебники, а домой шли вместе.

Возле Юрки всегда была толпа, но по дороге она рассасывалась. Костя дотопал до самого Юркиного дома.

— А сам-то ты где живешь? — спросил Юрка.

— Я? Я… Да возле школы живу… пока… Мы снимаем.

— Надолго к нам?

— Не знаю… Как повезет.

Он не хотел говорить, и Юрка не стал пытать.

— Зайти за тобой утром? Я рано встаю, — спросил Костя.

— Валяй.

И он зашел. Маленький серый паренек (серые глаза, серая кожа, серые волосы). И стал заходить за Юркой в школу и тащиться через город после уроков. Далековато, конечно. Зато безопасно: кто тронет Юркиного друга?! А тут, кажется, пределом жизненных посягательств было (пока) — «не тронь».

Говорить особо не говорили, будто присматривались, принюхивались.

У Юрки был отличный перочинный ножичек — еще довоенный. Нож брался за кончик, бросок, и — вжжих! — этот же кончик впивался в дерево. Нож вибрировал напряженно.

— Хочешь, кинь!

— Я не умею, — ответил Костя.

А через несколько дней по пути в школу сам спросил:

— Дай-ка теперь.

И из пяти раз попал три. Хм, упорный. Натренировался! Но Юрка промолчал — ни похвали, ни хулы. Так уж ведется на севере. И тогда впервые спросил:

— Ты кем будешь-то?

— Я? — Мальчик удивился интересу к себе. — Я на исторический пойду.

— Почему?

— Понимаешь… — Серая кожа на лице Кости Панина стала фиолетовой. — Мне интересно, как это все получается.

— Чего получается?

— Да все. Вот нас учат: роль личности… что вроде от нее ничего не зависит.

— Ты считаешь — зависит?

— А как же!

У него были и доводы, это совершенно ясно, — но он не хотел приводить. И снова Юрка не стал пытать. Только спросил:

— А тебе-то что?

— Очень даже что. Мне, мне лично это важно.

Юрка покосился удивленно: может, рядом с ним личность? Но внутренним слухом слышал, как его спутник льнет к силе… Хм, «личность»! Чего же ты тогда?!

В Косте этом была какая-то предназначенность для битья: ведь это сразу видно — кого толкнешь, а кого нет. К нему, к новенькому, тянулись, как радары, все глаза, все уши: каков?

А он вот каков.

В ту же пору к ним пришел учитель черчения, тоже приезжий (тогда было полно их), — серые волосы, серая кожа лица, серый, приглушенный голос. Он кашлял подолгу, закрывал беззубый рот платком. Но и в эти минуты в класс не приходила тишина: юность жестока, не так ли? И прозвали его «Вошка», и на его (лишь на его!) уроках бегали по партам.

Однажды писали контрольную, кажется, по физике. Не уложились вовремя, полкласса осталось на перемену. Когда дали звонок к уроку, в дверь сунулся с линейкой и угольником Вошка.

— Одну минуту, Анатолий Сергеич, — попросила физичка.

Тот укоризненно покачал головой, закрыл дверь.

Реакция физички была естественной:

— Сдавайте, сдавайте тетради, ребята, учитель ждет.

— Подождет! — вдруг зло выдохнул кто-то.

Физичка поискала глазами, в удивлении остановилась на новеньком. Точно — это сказал новенький. Тихий человек, который к тому же сдал уже работу.

— Отцу было бы тяжело, если б он узнал, — задумчиво и по смыслу темно проговорила учительница. — У него как раз неприятности.

Костя потупился.

Следующий урок начался из рук вон дурно: больно охота из за какого-то Вошки получать колы! Он вошел подчеркнуто деловито.

— Ничего, ничего. — Важно кивнул в ответ на извинения физички и сразу разложил на столе линейку, большой циркуль с мелом, зажатым в деревянной лапе, учебник по черчению, журнал. Ну учитель и учитель! Прямо не Вошка! — Прошу сдать домашние работы. Собери, дежурный.

В голосе его было раздражение, а он не имел на это права. Не имел, да и все.

Парень, сидевший рядом с Юркой Буровым, поднялся было, но тут же сел, схваченный за руку соседом.

— В чем дело, Буров? Сдавай чертеж.

— Я не принес.

— Да вот же он, заложен в книгу.

— Это не тот.

— Покажи.

— Что ж, вы не верите мне?

И Юрка убрал книгу с листком в парту. Не будут же с ним драться!

— Я поставлю двойку. Та-ак… Буров — двойка.

Поединок начался. О, как неравны были силы!

Учитель стал вызывать по журналу. Выкликал фамилию и уже знал, что будет отвечено.

— Нет.

— Не принес.

— Нет.

Рука его, выводящая двойки, дрожала.

— Панин!

— Я не сделал.

— Это неправда, Костя.

Серое лицо учителя поднялось над столом, водянистые глаза потемнели от злости, упершись в такие же потемневшие Костины глаза.

— Я не вру.

— Ты что тут комедию ломаешь? — закричал вдруг человек у стола, и хлопнул ладонью, и потом стер ею слюну, брызнувшую из беззубого, обезображенного злобой рта.

Ребята притихли. Потому что удивились. Что это между ними за разговоры?!

— Не кричите на меня! — все так же надменно прошипел Костя.

— Да я тебя выдеру, подлеца, не то что…

Класс захохотал, загикал: поняли наконец, кто эти двое друг другу, поняли, что не первая это между ними вспышка и что Костя стесняется отца, потому и таил долго, и что отец понимает это и оскорблен, злится и что сейчас еще что-то будет такое же щекочущее нервы. И оно правда стало.

— А ты… Ты… — закричал вдруг почти по-девчоночьи тонко Костя. — Тебя знаешь как зовут?

До этого все свободно бегали по классу. Кто усаживался третьим, поближе к учительскому столу, — ничего не пропустить бы! Кто, выбежав к доске, строил гримасы, приплясывал. А тут все остановилось, ждало.

— Сказать? А? Сказать, кто ты тут для всех?!

— Я знаю, — вдруг совсем тихо ответил учитель и сел на стул. — Я и сам знаю.

Он закрыл голову руками, будто его собирались бить. А по коридору гулко процокали шаги. Дверь открылась.

— Что тут у вас?

На пороге стоял директор Пал Палыч. Он был не то, чтобы строг сейчас — скорее серьезен.

— Как дела, Анатолий Сергеич?

Тот все ниже клонил голову, кладя ее постепенно на журнал, и все шире охватывал ее руками.

— Павел Павлович, — сказал вдруг Юрка и сам удивился своему прозвучавшему в тишине голосу, — Анатолий Сергеевич просил меня собрать домашние работы. У него болит голова.

И, не ожидая разрешения, достал из парты свой чертеж и пошел по рядам:

— Давайте чертежи, давайте, ребята.

Директор протянул руки ладошками вниз, будто дирижировал:

— Занимайтесь, занимайтесь! — и тихо вышел. И каблуки его не щелкали по коридору.

Почти сразу раздался звонок. Юрка положил кипу на стол. Ребята, будто сговорясь, быстро и молча убрались из класса.

Через некоторое время оттуда вышел и учитель, сопровождаемый бледным, растерянным Костей. Они прошествовали по этажу, и ни один из мальчишек не перебежал им дорогу, не крикнул, не засмеялся.

«О, мадам, то, как проходят первые годы нашей жизни…»

Бывают люди, о которых трудно говорить. И с ними трудно. И не потому, что так уж они сложны и непонятны. Просто — едва дотронешься, как заденешь болевую точку. Всюду болит. Такое душевное устройство.

Лида была сказкой городка. Синеокое ее победное лицо; улыбка… так улыбалась бы крепость, которая никогда не падет; движения, похожие на выныривание поплавка: вверх, вверх, вверх, если даже тянет рыбина в глубину.

О Лиде Счастьевой читали лекции по клубам и школам: она в войну была парашютисткой, ее награждали орденами, вызывали в Москву… Узкобедрая и широкоплечая в соответствии с тогдашней модой, светлоголовая, смуглолицая, на длинных крепких ногах, она самолюбиво двигалась по деревянным улицам Крапивина-Северного, засыпанного песком, заросшего лопухами и лебедой. И все окна глядели ей вслед.

Лида Счастьева! Красавица Лида! Не она одна вынесла страх и скорбь войны, горькую радость победы. Но, может, не так крепки были эти плечи, может, для их широты было подложено чуть больше ваты в новый штатский костюм, а так — они покатые, нежные, и скрипкам бы петь, и тонким шелкам касаться…