Анатолий Жуков - Голова в облаках

Парфенька допятился с поднятым спиннингом почти до ветлы, остановился, пробуя провернуть катушку, и опять пошел задом, как рак, пока каблуком одного сапога не задел за корень дерева и не опрокинулся на спину, высоко задрав обе ноги.

Витяй засмеялся, но тут же выскочил из кабины и побежал к отцу на помощь. Парфенька и во время падения ухитрился не порвать леску, мигом вскочил и, не переставая пятиться, сильнее потянул удилище — у берега послышался шумный плеск, медведем прыгнул Голубок и тут же завопил отчаянно:

— Попалась! Попалась!

— Тащи от воды подальше, — крикнул Парфенька, не ослабляя лески. — Витяй, беги туда. Под зебры держите, под зебры!

В несколько прыжков Витяй достиг берега и своей решительностью спас положение. Голубок боялся держать скользкую образину, она то и дело выскальзывала из его дрожащих лапищ, мотала зеленой крокодильей мордой, пока безужасный Витяй не сграбастал ее за жаберные крышки. Тут и Голубок осмелел, схватил за шею и поволок, наступая на пятки Витяю, в сторону ветлы, куда уже допятился Парфенька.

Вдвоем они быстро дотащили добычу до ветлы, оглянулись и обомлели: изумрудно-зеленое с желтым, янтарным брюхом тело щуки по-змеиному извивалось в траве на добрых двадцать шагов и, не кончаясь, уходило с песчаного берега в воду. Но самое страшное — по заливу в разных местах раздавались мощные всплески, вода там ходила круговыми волнами, бурлила, а у кустов пенилась — весь залив был заполнен этой щукой, голова которой с серебряной в глубине пасти блесной устрашающе свистела, а чешуйчатое изумрудное тело послушно тянулось за рыболовами, хотя оно, такое мощное, одним сокращением могло бы отбросить смельчаков или, как удав, задушить их в своем объятии.

— Стой! — крикнул Парфенька и стал сматывать леску, сближаясь со своими помощниками.

Витяй впереди, Голубок за ним опасливо держали вздрагивающее прекрасное чудовище и с надеждой ждали Парфеньку.

— Вот это организм! — сказал Витяй озадаченно.

— Да-а, скотина страшенная. — Голубок нервно зевнул. — Отъелась на наших утятах. Только это не Лукерья, ту Бугорков видал, она меньше.

— Что за Лукерья? — осклабился Витяй. — Вы уж ей и кличку успели дать?

— Не кличку, а имя. — И Голубок рассказал, в честь кого была названа щука. Не эта, а другая, которая Лукерья. А может, эта сама Лукерья и есть, Бугорков спьяну разве разглядит.

В двух шагах от них Парфенька остановился, поставил катушку на тормоз и, приказав следовать за ним, пошел вокруг ствола ветлы — тело щуки яркими толстыми кольцами наматывалось на ствол у корней. Сделав четыре круга, Парфенька сел, не выпуская из рук удилища и не ослабляя лески.

— Передохнем, — сказал он помощникам. — Отпускайте.

— Сорвется, — сказал Голубок.

— Не бойсь. В воде не сорвалась, а тут и подавно. Как вот с ней быть дальше?

— Ну, Лукерья, что с тобой делать? — Витяй опустил голову щуки на траву и сел рядом.

— И я ума не приложу, — сказал Голубок. — Вишь, хайло-то разинула, того и гляди цапнет.

— Задыхается она, — сказал Парфенька жалеючи. — В воду надо. У тебя цистерна заправлена или пустой едешь?

— Пустой, — сказал Витяй. — У водокачки должен залить.

— Заливай здесь, и сунем в цистерну.

— Да мне же в лагерь надо, у них дойка скоро.

— Ничего, подождут. Давай заливай, а мы пока покараулим. В горловину-то она пролезет?

— Пролезет. Она же не толще меня, а я прохожу свободно.

— Тогда заливай скорее, а то подохнет. Дохлая рыба — не рыба. А ее тащить еще неизвестно сколько.

Витяй спустил машину к берегу, закинул в воду заборный шланг и включил насос. Голубок побежал в Ивановку за подмогой, а Парфенька на досуге принялся изучать свою добычу.

Это была не просто гигантская рыба, это была сама воплощенная мечта рыболова, его достигнутый безразмерный идеал, изумрудно-янтарный, сверкающий, ослепительно прекрасный в чистом свете июньского утреннего солнца. И Парфенька, облегченно вздохнув, прошептал:

— Хорро-оша-а-а!..

Других слов не нашлось, да и не было их ни в нашем могучем, ни в других, не очень могучих, но разнообразных языках таких слов, которые могли бы выразить, кроме восхищения и озабоченности, сложное отношение к тому, что (вернее, кто) пока не имеет названия. Лукерья — это так, недоумение озорных ивановцев. А вот можно ли ее отнести к щукам, неизвестно. Щукой мы нарекли ее условно и потому, что Парфенька мечтал поймать щуку, ловил ее на щучью блесну, рыба взяла эту блесну, была поймана, и вот мы говорим: щука. А таких тут никогда не было, даже в счастливое время развитого социализма.

Парфенька завороженно глядел на свою добычу и никак не мог решить, что за чудо он поймал. Морда по виду дружелюбная, длинная и красивая, как у лошади, но зубы неприятно частые, в несколько рядов и мелкие, как патефонные иголки. Она одышливо растворяла и захлопывала эти серьезные челюсти, и в глубине пасти вспыхивала серебристая блесна с металлическим поводком, а по бокам пламенели выгнутые ярко-красные лепестки влажных жабер. Вроде и страшная голова, а вроде и красивая. Будто расколотый вдоль слиток, снизу золотисто-янтарный, а сверху изумрудно-зеленый, с большими необычно синими глазами. Эти колдовские глаза, обрамленные черными длинными ресницами, глядели на Парфеньку с чарующим укором, и в их небесно-синих зеркалах он видел свое маленькое отражение: мохнатый заячий малахай с задранным ухом, крошечное лицо, состоящее из одних морщин, и свою фигурку на траве, с торчащими у самых плеч коленками. Такой-то маленький муравей стал хозяином такой большой… нет, не щуки, а, как сказал Витяй, организмы — это значит, рыбы без названия или другого живого предмета жизни.

Вокруг цельнокроеной головы этого организма золотым кольцом сверкал царский венец (у ужей такие бывают), а дальше по мощному, но, в сравнении с длиной, не такому уж толстому (72 сантиметра в обхвате, как потом установили ихтиологи) и равномерному телу шла плотная, как у окуня, чешуя, ярко-зеленая на спине и желтая, с коричневыми крапинками на брюхе.

Примерно в четверти от этой величественной головы по обеим сторонам тугого тела шевелились розовые плавники, похожие на детские ладошки, — каждый плавник из пяти перьев, перья во время движения сходились и расходились, как пальцы, судорожно скребли по мокрой, примятой люцерне, загибались и снова выпрямлялись в упругие прозрачные ладошки, ярко-розовые на зеленой траве, редкостно красивые и бессильные теперь, беспомощные.

Вот и все. Дальше извивалось по траве, почти сливаясь с ней, до самого залива змеиное тело одинаковой толщины, напряженное, сильное, и в заливе все еще бурлила вода, предсказывая ужасающую длину этого тела.

Парфенька вздохнул, глядя, как отворяется и захлопывается со всхлипом иглозубая пасть, и достал из кармана щучий зевник. Он показался сейчас игрушечным, и Парфенька смущенно сунул его обратно. Надо придумать что-то другое.

У берега урчала машина Витяя, засасывая в цистерну воду, со стороны Ивановки слышались людские голоса — это бежали сюда кормачи и птичницы утиной фермы, поднятые по тревоге Голубком.

Парфенька бросил спиннинг, отыскал в траве кривую дубинку Голубка, и дождавшись, когда в очередной раз рыба распахнула пасть, вставил туда дубинку. Убедившись, что пасть теперь не захлопнется, он лег на землю и засунул одну руку между жабер, а другую в зев рыбы, где застряла блесна. Прибежавшие на подмогу две птичницы и два кормача застали его лежащим, но он уже отцепил блесну вместе с тройником и осторожно вынимал окровавленные руки из пасти чудовища.

— — Батюшка ты наш!.. Царица небесна матушка! — завопили пожилые птичницы. — Сгубил ты свои золотые рученьки, избавитель наш Парфенюшка, пролил ты свою горячую кровушку на сыру земелюшку ранним утречком…

— Это не моя, — сказал Парфенька, поднявшись и вытирая руки пучком травы, — это ее кровушка, блесной проткнул, сейчас уймется. — И стал сматывать остаток лески на катушку спиннинга.

— Да как же ты вынул такое чудо, свет Парфенюшка? Да откуда взялась у тебя силушка?!

Квадратный рябой кормач в распущенной рубахе и мятых штанах, заправленных в резиновые сапоги, топтался возле рыбы и тяжко вздыхал. Потом толкнул локтем молодого сивого напарника:

— Это ж надо, ити его мамушку, крокодила обротал! Скажи, Степк? Это ж не Лукерья, та меньше сажени была, сам видал. А? Тут же одна морда, не дай бог приснится…

— Да-а, — сказал Степка. — Вон голова-то у него какая.

— У кого?

— Чего?

— Голова-то.

— А-а, голова-то. Да у рыбака-то.

— У рыбака-то?

— Ну. Только это у него шапка такая. Заячья. Дядя, ты головушку-то не застуди ненароком — июль скоро. Гы-гы-гы!..