Никколо Амманити - Ты и я

На этот вопрос у меня не находилось никакого ответа.

Ночью в спальне я пытался придумать его: «Потому что…»

Но мозг мой словно спотыкался о какую-то ступеньку.

«Потому что я кретин». Это был единственный ответ, который приходил на ум. Но я понимал, что этого недостаточно, что за ним кроется что-то такое, чего я не хочу знать.

И потому в конце концов я, что называется, поплыл по течению и даже сам начал верить в свою выдумку. Я и Мартышке рассказал о «лыжной неделе». И это получилось еще убедительнее. Я даже разукрасил свою историю разными подробностями. Будто мы отправимся в приют для лыжников высоко в горах и полетим туда на вертолете.

И даже закапризничал, требуя, чтобы мне купили лыжи, лыжные ботинки и новую куртку. А спустя какое-то время уже верил, будто Алессия и вправду пригласила меня.

Закрыв глаза, я представлял, как она подходит ко мне. Я отстегиваю цепочку на мопеде, и она смотрит на меня своими синими глазами, откидывает рукой светлую челку и обращается ко мне:

— Слушай, Лоренцо, я тут устраиваю «лыжную неделю», хочешь с нами?

Я отвечал не сразу, немного подумав:

— Ладно, поеду.

Потом однажды, когда я примерял у себя в комнате новые лыжные ботинки, случайно взглянув в зеркало на створке шкафа, я увидел тощего мальчишку в трусах, с белесой, как у червяка, кожей, с тоненькими, как ветки, ногами, с жиденькими волосами, в этих смешных красных ботинках и, полминуты поглазев на него в недоумении, спросил:

— А куда это ты собрался?

И мальчишка в зеркале ответил мне странным, совсем взрослым тоном:

— Никуда.

Я бросился на кровать прямо в дурацких лыжных ботинках и с ощущением, будто меня избили до полусмерти, и понял, что совершенно не представляю, как выбраться из этой истории, которую заварил, и что если еще хоть раз поверю, будто Алессия пригласила меня, то выброшусь из окна, и тогда и аминь, и бай-бай, и до свиданья, и большое спасибо.

Это будет самый простой выход из положения. Тем более что у меня все равно не жизнь, а дерьмо.

— Хватит! Скажу ей, что не могу поехать, потому что бабушка Лаура в больнице и умирает от рака.

Глядя в потолок, я постарался произнести как можно более серьезным тоном:

— Мама, я решил не ехать кататься на лыжах, потому что бабушка болеет, и вдруг она умрет, а меня тут не будет?

Это была отличная идея… Я снял ботинки и принялся плясать по комнате, как если бы пол ходил ходуном. Я прыгал на кровать, оттуда на письменный стол, лавируя между компьютером, книгами, ванночкой с черепашками и распевая гимн:

— Братья Италии, Италия пробудилась ото сна… — Рывок, и вот я уже повис на книжном шкафу. — И шлем Сципиона…

Но что я делаю?

— Водрузила на го… лову…

Использую смерть бабушки, чтобы спастись? Только такое чудовище, как я, могло придумать подобную гадость.

— Стыдись! — крикнул я себе и упал на кровать лицом в подушку.

Как избавиться от этой лжи, которая сводит меня с ума?

И вдруг я вспомнил про подвал.

Темный. Уютный.

И забытый.

В подвале оказалось очень даже тепло. Там имелся небольшой туалет с пятнами сырости на стенах. Слив не работал. Но, набрав в раковине ведро воды, я мог слить ее в унитаз.

Остаток утра я провел в постели, читая «Жребий» Стивена Кинга, а потом уснул. На обед я умял полплитки шоколада.

Я — человек, выживший после нашествия инопланетян. Человеческая раса уничтожена, спастись удалось лишь немногим, тем, кто спрятался в подвалах или в подземных этажах больших зданий. В Риме, кроме меня, не осталось ни одной живой души. Чтобы выбраться на поверхность, мне следует дождаться, пока инопланетяне вернутся на свои планеты. А это по какой-то неведомой мне причине должно произойти через неделю.

Я достал из рюкзака одежду и два баллончика спрея для автозагара, надел темные очки, шапку и опрыскал себе лицо и руки.

Потом, весь перемазавшись, забрался на комод и положил мобильник возле окна.

Открыл баночку с мелкими артишоками и извлек пять штук.

Вот это действительно каникулы, не то что в Кортине.

Телефонный звонок разбудил меня от крепкого сна без сновидений.

В подвале — темень. Я на ощупь добрался до мобильника и, стараясь удержаться на огромной коробке, попытался произнести как можно более звонко:

— Мама!

— Так как дела?

— Очень хорошо!

— Где ты?

Сколько времени? Я посмотрел на экран мобильника. Половина девятого. Выходит, я так долго спал.

— В пиццерии.

— А… Где?

— На проспекте… — Я не помнил названия этой пиццерии, куда мы всегда ходили с бабушкой.

— Педавена?

— Нуда.

— Как доехали?

— Отлично.

— А погода какая?

— Великолепная. — Наверное, я немного преувеличил. — Хорошая. Неплохая.

— А снег есть?

Сколько там сейчас может быть снега?

— Есть немного.

— Все в порядке? У тебя какой-то странный голос.

— Нет, нет. Все в порядке.

— Передай трубку маме Алессии, хочу поздороваться с ней.

— Ее нет. Здесь только мы. Мама Алессии дома. Молчание.

— А… Ну ладно, завтра позвоню, и дашь мне с ней поговорить. Или просто попроси ее мне позвонить.

— Хорошо. Ну все, давай прощаться, пиццу принесли. — И потом, обращаясь к воображаемому официанту: — Мне… Мне вон ту, с ветчиной…

— Хорошо. Созвонимся завтра. Мойся, прошу тебя.

— Чао.

— Чао, радость моя. Развлекайся.

Неплохо получилось. Выкрутился. Довольный, я включил игровую приставку, чтобы поиграть немного в «Соул Ривер». Однако продолжал размышлять о телефонном разговоре. Мама ведь не отстанет, я слишком хорошо ее знаю. И если не переговорит с мамой Алессии, то может и отправиться в Кортину. А что, если сказать ей, будто синьора Ронкато, катаясь на лыжах, сломала ногу и теперь находится в больнице? Нет, нужно придумать что-нибудь получше. Но пока что мне ничего не приходило в голову.

Запах сырости стал надоедать. Я открыл окно. Голова только-только пролезала в решетку.

Сад синьоры Бараттьери, который был виден из окошка, покрывала опавшая, подгнившая листва. Холодный свет фонаря падал на увитую плющом ограду. Сквозь зелень я мог рассмотреть двор. Папиного «мерседеса» там не было. Должно быть, отец ужинал не дома или отправился играть в бридж.

Я снова лег.

Мама находилась тремя этажами выше меня и, конечно, лежала на диване, а таксы — у нее в ногах. На столике поднос с молоком и крендель. Она так и уснет там, глядя какой-нибудь черно-белый фильм. И отец, вернувшись, разбудит ее и отведет в постель.

Я надел наушники, и Лучо Баттисти запел «И снова ты». Я снял наушники.

Я ненавидел эту песню.

Последний раз, когда слышал ее, я сидел с мамой в машине. Мы стояли в пробке на проспекте Витторио. Какая-то демонстрация заполонила площадь Венеции, и образовавшаяся пробка из машин остановила движение во всем историческом центре.

Все утро я провел с мамой в ее галерее, помогая развешивать работы одного французского фотохудожника, выставку которого она собиралась открыть на следующей неделе. Мне нравились эти огромные фотографии людей, которые что-то ели, сидя в одиночестве в переполненных ресторанах.

Мопеды ныряли, как на слаломе, между стоящими машинами. На ступенях церкви в грязном спальном мешке спал бездомный, укутав голову полиэтиленовыми мешками для мусора. Он походил на египетскую мумию.

— Уфф! Что же это творится? — Мама не снимала руку с клаксона. — Просто невозможно жить в этом городе… Ты хотел бы жить в деревне?

— Где?

— Не знаю… В Тоскане, например.

— Вдвоем с тобой?

— Папа приезжал бы на выходные.

— А если купить дом на Комодо?

— Где это — Комодо?

— Это остров, очень далеко.

— А зачем нам переселяться туда?

— Там есть драконы Комодо. Это огромные ящеры, которые могут съесть живую козу — или человека, если не успеет убежать. Они очень быстро двигаются. Мы могли бы приручить их. И использовать для защиты.

— От кого?

— От всех.

Мама улыбнулась, прибавила звук радио и стала подпевать Лучо Баттисти:

— И снова ты. Меня не удивляет, знаешь…

Я тоже подхватил песенку, а когда прозвучали слова: «Любовь моя, поела ль ты уже? Я тоже голоден и хочу не только тебя», — я взял ее за руку, словно отчаявшийся влюбленный.

Мама смеялась и качала головой:

— Какой дурачок… Какой дурачок…

Я почувствовал себя счастливым. Мир за окном машины, и мы с мамой в пробке, словно в каком-то пузыре. Перестала существовать школа, не стало уроков и тысяч разных вещей, которые мне предстояло сделать, чтобы повзрослеть.

Но вдруг мама приглушила звук.

— Посмотри вон на то платье в витрине. Что скажешь?