Татьяна Соломатина - Девять месяцев, или «Комедия женских положений»

– Почему ещё не помылись?! Вы уже должны операционное поле обкладывать!

Повизжать и пообкладывать он вообще любил. Желательно – при аудитории (театр без зрителя – зря потраченный бюджет Министерства культуры!). При санитарке наорать на акушерку. В родзале, похвалив средний персонал, обвинить врача в неправильной тактике ведения родов (прямо при роженице). Завидев стайку интернов, мог громогласно, долго и подробно делать замечания ординатору. При ординаторах указать доценту на его место, которого во вверенном ему, Павлу Петровичу, лечебном учреждении нет. Профессорам доставалось заспинно, но с расчётом на скорость передачи сплетен, сопоставимую со скоростью распространения звука в атмосфере.

А уж как он не любил Соню...

Вы помните о классовой принадлежности чувств?.. Вопрос риторический. Не потому, что вы лишены возможности ответить автору, а лишь по той причине, что ответа он не требует. Вы все взрослые люди, иначе сейчас не читали бы этот роман, а задорно марали цветными карандашами в книжке-раскраске. Не правда ли, чудесное было время? Нас не беспокоили никакие вопросы, кроме разве что «почему трава зелёная?» и «откуда берутся дети?». На первый многие из нас до сих пор не ответят, ибо «фотосинтез» и «хлорофилл» – слова куда более таинственные, чем «овуляция», «сперматогенез» и «зачатие». Неизбежные издержки бытия, определяющего наше сознание. Профессиональных «ботаников» мало, а производство детей ни особых знаний, ни особых навыков не требует. И, увы, иногда не требует даже любви...

Соню Романец невзлюбил с первого взгляда.

Если проявить большее тщание в изложении – он испытал слишком противоречивые чувства, а противоречия – заведомый признак нелюбви, ибо в любви всё однозначно и примитивно. Это, пожалуй, основное её отличие от ненависти, если вдуматься, кроме пресловутой знаковой противоположности. Так что если вы полагаете, что любите, но чувство ваше к объекту любви противоречиво – знайте! – вы, на самом деле, ненавидите. Просто последствия этого столь отдалены, что не рисуются для вас даже гипотетически.

А невзлюбил Павел Петрович в тот самый миг, когда Софья Константиновна, исполненная юношеского снобизма, свойственного всем, кто заканчивал медицинские институты, университеты и академии, явилась пред его светлы очи и под сень административных регалий со всеми положенными для оформления на должность врача-интерна документами.

Перед этим она уже была у главного врача, высидев в его приёмной в общем и целом часов шестнадцать своей жизни. Когда наконец Софью изволили принять, то всё было мило, чудесно, и чашка чаю была с «табельной» коробкой усохших конфет с седым налётом – неумолимого даже для шоколада признака старения. Главный врач, сияя неестественно белозубой улыбкой, поприветствовал юное пополнение, вознёс в пространство краткую, исполненную пафоса речь о предназначении, трудностях (ага, а как же: «...за ними другие приходят. Они будут тоже трудны»[1]). Рассказал, посвёркивая культовыми золотыми швейцарскими часами из-под манжет (обращаем внимание на платиновые запонки с монограммой) дорогостоящей брендовой французской тончайшего батиста рубашки, – как горек, скуден и безнадёжен чёрствый кусок лекарского хлеба. И, быстро пожелав всех благ и успехов в деле обучения акушерско-гинекологическому ремеслу, выставил Соню за дверь, так ничего и не подписав.

– Что мне теперь делать? – растерянно спросила выпускница Заруцкая у секретаря главврача, загодя ода́ренной дорогущими духами. Та, смерив Соню надменно-сочувствующим взглядом (так умеют смотреть только секретари важных персон, сотрудницы высокопробных министерств, работницы аппаратов ЖЭК, ОВИР и БТИ, ну, и ещё королевы, протокольно-вынужденные любить голодающих детишек по требованию в любое время года), сказала с интонациями доброй тётушки, объясняющей слабоумной племяннице правила поведения в коммунальном клозете:

– К начмеду иди. Затем – в отдел кадров.

– А сюда я зачем ходила? – всё ещё не понимала клозетных правил тупая Сонечка.

– Затем, что без похода сюда далее ни в какие кабинеты пускать не будут. Иди-иди, я сейчас позвоню Пал Петровичу. Да не психуй ты так, Романец красивых девок любит. Тут пощупает, там потрогает – с тебя не убудет. А гонору поменьше миру демонстрируй. Врач-интерн, дорогая, это так – фу-фу! – ни в туда, ни в Красную Армию. Так что твоя задача не гоношиться, а делать смиренное лицо и беспрекословно подчиняться старшим по званию. А таковые для тебя сейчас – все. Иди! – ласково напутствовала она слегка обалдевшую от таких откровений девушку.

И Соня пошла. Чтобы, проведя ещё четыре часа под дверью кабинета заместителя главного врача по лечебной работе (но только уже стоя, потому что приёмной у него не было), окончательно озвереть, вместо того чтобы прогнозируемо смириться.

«Я – врач, а не какая-то там девчонка, чтобы вы меня под вашими начальственными дверьми мариновали!» – накручивала себя Софья Заруцкая.

«У меня, между прочим, красный диплом!!!» – мысленно кричала она (с излишним, признаться честно, гонором) в мир сиятельных главных врачей, их утомлённых собственной значимостью секретарей и отсутствующих уже несколько часов на рабочем месте заместителей по лечебной работе.

На исходе четвёртого часа ожидания она спустилась в подвал, благо здешние курительные места были известны ей ещё со студенческой скамьи и положенных по учебному расписанию четвёртого и шестого курса ночных дежурств. Помнится, тогда к ним относились хорошо. Врачи шутили... Стоп! Шутили с ними, студентами, такие же, как и она нынче, интерны. А какими важными они казались, какими многоопытными и мудрыми! Они знали, где туалет, как называются инструменты, где кислородный краник, с какой стороны подойти к роженице и что стетоскоп лежит в крайнем правом ящичке стола. Да-да, они с важным видом, по оклику толстой тётки в белом, несли его в трепетных ручках к постели роженицы. А уж к пузу его приставляла именно толстая тётка в белом. На фоне тогдашних интернов тётка-акушерка выглядела профессором. Что, теперь и Соня вот так – подай-принеси?! И для этого надо было шесть лет учиться?! От утра до утра рисовать безумные альбомы по гистологии и микробиологии, зубрить проклятую топографическую анатомию с оперативной хирургией, аускультировать сердечников, перкутировать туберкулёзников, пальпировать вздутые животы гастроэнтерологических мучеников и трястись накануне зачёта по расшифровке кардиограмм, чтобы теперь: «Принеси стетоскоп! Быстро!»? Соню окатило такой волной полнейшего разочарования в жизни, таким всепоглощающим цунами несправедливости, что она еле сдерживала слёзы.

И надо же такому случиться! Только прикурила, только затянулась, только-только начала убеждать себя в обратном: что не всё так плохо, не так страшен чёрт, потому что нет его, а только собственное отчаяние бодливыми рогами подталкивает тебя к обрыву бессмысленности жития, и только тебе самой под силу настучать ему по этим самым рогам... Как к ней, Соне, затягивающейся длинной сигареткой чуть более оптимистично, чем секунду назад, невесть откуда подкатился яростно пылающий багрянцем щёк усатый шар на паучьих ножках и начал орать:

– Кто такая?! Из новеньких детских медсестёр?! Уволю к едрёне фене за нарушение санитарно-эпидемиологического режима!

– Здравствуйте! – по возможности спокойно ответила Соня, и не думая выбрасывать сигарету в дырявую кастрюлю, стоящую на полу в этом укромном закутке в самом конце подвала, заполненную окурками по самые края. – Я не детская медсестра, я – врач-интерн!..

«Взрослый человек, в конце-то концов! И курю я не около хранилища баллонов с кислородом и закисью азота, а в подвале, где нет не только младенцев, но и ничего мало-мальски пожароопасного!» – зло додумала она про себя, а вслух только ядовито-формально оскалилась здорового цвета и правильного фасона зубами.

– Ах, ты врач-интерн! – зашёлся в визге колобок. – Какая наглость! Она – врач-интерн! Курит на территории родильного дома, прямо в лицо начмеду, и имеет наглость заявлять, что она врач-интерн! Скажите, пожалуйста! Сейчас кресло принесу и чашечку кофе сварю! – распалялся Павел Петрович, отмечая про себя, что девка-то красивая, высокая, стройная, он таких любит. Запугать посильнее – и бери готовенькую за одну только возможность быть у начмеда на хорошем счету и заодно на побегушках. Баш на баш – половой актик в обмен на участие в кесаревом сечении в качестве второго ассистента. Все довольны, все смеются!

– Почему вы мне тыкаете? – Соня редко выходила из себя, ещё реже обижалась, потому что папа, мама и даже уже мало-мальски жизненный опыт учили её, что нервозность и обида – это неконструктивно. Но она была так измотана ожиданиями и визитами, так измучена в очередной раз открывшимися несправедливостями и несоответствиями мира, так расстроена тем, что, видимо, лучшие годы жизни, а именно – учёбы, – уже закончены, добро пожаловать в ад! И после его тыканья (хорошо ещё, что она не умела читать мысли) мгновением прежде изгнанное отчаяние вернулось с явно превосходящими силами. О-о-о!!! Так ли рисовалась ей будущность, когда она зубрила учебники? Так ли представлялось ей Великое Миссионерское Братство в белых халатах? Об этом ли писали в книгах великие? За что?! Почему?!!