Филип Дик - Шалтай–Болтай в Окленде. Пять романов

Дулитлы были первыми неграми среднего класса, которых он знал или даже о которых ему приходилось слышать. Они владели большей собственностью, чем кто–либо, кого он встречал с тех пор, как перебрался из Сан–Елены в область Залива, и миссис Дулитл — лично управлявшая рядом доходных мест — была такой же подлой и скаредной, как и все остальные домовладелицы, с которыми ему приходилось сталкиваться. То обстоятельство, что она негритянка, отнюдь не делало ее более гуманной. Склонности к дискриминации у нее не наблюдалось: она дурно обходилась со всеми своими жильцами, как с белыми, так и с черными. Мистер Маккекни, негр с первого этажа, сказал ему, что изначально она была школьной учительницей. И она, да, именно так и выглядела — маленькая, востроглазая, седая старушенция в долгополом пальто, шляпке, перчатках, темных чулках и туфлях на высоких каблуках. Ему всегда представлялось, что она нарядилась, чтобы идти в церковь. Время от времени у нее бывали ужасные стычки с другими жильцами дома, и ее пронзительный и громкий голос доносился к ним из–под половиц или сквозь потолок, в зависимости от того, где она находилась. Джули боялась ее и иметь с нею дело всегда предоставляла ему. Его миссис Дулитл не пугала, но всегда предоставляла ему возможность поразмышлять о воздействии собственности на человеческую душу.

Напротив того, Маккекни, жившие этажом ниже, не имели ровным счетом ничего. Они арендовали пианино, и миссис Маккекни, которой было вроде бы под шестьдесят, училась играть на нем самостоятельно, по книге Джона Томпсона «Самоучитель игры на пианино для начинающих». Поздно ночью он слышал, как она вновь и вновь играет «Менуэт» Боккерини — неторопливо, с одинаковым ударением на каждой ноте.

Днями мистер Маккекни сидел перед домом на перевернутой корзине из–под яблок, которую он выкрасил в зеленый цвет. Позже кто–то предоставил ему стул, вероятно, здоровяк–немец, торговец подержанной мебелью, живший на той же улице. Мистер Маккекни часами сидел на краешке и здоровался с каждым, кто проходил мимо. Поначалу Эл не постигал, как, с точки зрения экономики, чета Маккекни ухитряется выживать: он не мог определить какого–либо источника их доходов. Мистер Маккекни никогда не отлучался от дома, а миссис Маккекни хотя и подолгу отсутствовала, но всегда либо ходила за покупками, либо навещала знакомых, либо занималась благими делами в церкви. Позже, однако, он узнал, что их поддерживают их дети, выросшие и разъехавшиеся. Они, как с гордостью поведал ему мистер Маккекни, жили на восемьдесят пять долларов в месяц.

Маленький внук Маккекни, приехавший к ним погостить, играл в одиночестве на тротуаре или на пустыре на углу. На протяжении всего года он ни разу не присоединялся к шайкам окрестной детворы. Его звали Эрл. Он не производил почти никакого шума, едва разговаривая даже со взрослыми. В восемь утра он появлялся из дверей, одетый в шерстяные брюки и свитер, с серьезным выражением на лице. У него была очень светлая кожа, и Эл догадывался, что тот унаследовал немало белой крови. Маккекни предоставляли его самому себе, и он вел себя вполне ответственно: держался в стороне от проезжей части и никогда ничего не поджигал, как делали в большинстве своем окрестные дети, белые, цветные и мексиканцы. По сути, он казался значительно выше их всех, представлялся чуть ли не аристократом, и Эл время от времени задумывался о его вероятном происхождении.

Лишь однажды он слышал, чтобы Эрл повысил голос в гневе. На другой стороне улицы жили двое круглоголовых белых мальчишек, оба задиры и бездельники. Оба были погодками Эрла. Когда на них находило, они собирали незрелые фрукты, бутылки, камни и комья грязи и принимались метать их через улицу, целя в Эрла, который молча стоял на тротуаре возле своего дома. Однажды Эл услышал, как они стали вопить мерзкими голосами: «Эй ты! Твоя мать — уродка!»

Они повторяли это снова и снова, меж тем как Эрл безмолвно стоял, сунув руки в карманы, меча им в ответ грозные взгляды, а лицо его делалось все жестче и жестче. В конце концов их издевки подвигли его на ответ.

Глубоким и громким голосом он крикнул: «Остерегитесь, малыши! Поберегите себя, малютки!»

Это вроде бы возымело действие. Белые мальчики убрались прочь.

Воспоминания и мысли заполняли сознание Эла. Люди, что приходили посмотреть машины на его стоянке, парнишки без денег, рабочие, нуждавшиеся в транспорте, юные парочки, — вот о чем он думал, стоя перед автомастерской вместе со своей женой, именно о них, а не о ее словах. Сейчас она рассказывала ему о своей работе секретаршей в компании «Западный уголь и карбид»; она напоминала ему о своем желании в один прекрасный день насовсем оттуда уйти. Чтобы это осуществилось, ему следует зарабатывать гораздо больше денег.

— …Ты прячешься от жизни, — в заключение сказала Джули. — Ты смотришь на жизнь через малюсенькую дырочку.

— Может быть, — уныло согласился он.

— Укрылся здесь, в этом захудалом районе. — Она указала на улицу — мелкие лавочки, парикмахерская, пекарня, кредитная компания, бар на другой стороне. Заведение, где промывали толстую кишку, вывеска которого всегда так ее расстраивала… — И не думаю, чтобы я смогла и дальше жить в этой крысиной норе, Эл. — Ее голос смягчился. — Но я не хочу оказывать на тебя давление.

— Ладно, — сказал он. — Может, мне надо промывать толстую кишку, — сказал он. — Что бы это ни означало.

Вечером, когда Джим Фергессон поднялся по цементным ступеням крыльца ко входной двери своего дома, за ее стеклом дрогнула, сдвигаясь в сторону, шторка; выглянул глаз, яркий и настороженный. После чего дверь распахнулась. На пороге стояла его жена Лидия, громко смеясь от удовольствия, вся раскрасневшаяся при виде его; так оно бывало всегда, что объяснялось, по–видимому, ее греческими корнями. Она втянула его внутрь, в прихожую, тараторя:

— Ох, я так рада, что ты наконец дома. Как сегодня прошел день? Слушай, знаешь, что я сделала? Желая тебе угодить, а я знаю, тебе будет приятно, я, угадай, что поставила на плиту и что там сейчас готовится?!

Он принюхался.

— Это цыпленок, тушеный цыпленок со шпинатом! — сказала Лидия. Она, смеясь, увлекала его за собой в глубь дома.

— Я сегодня не так уж голоден, — сказал он.

Она тут же обернулась:

— Вижу, ты чем–то расстроен.

Он остановился у шкафа, чтобы повесить куртку. В пальцах чувствовалась усталость и напряженность; Лидия следила за ним настороженным, по–птичьему быстрым взглядом.

— Но теперь же ты дома, и нет никаких причин для дурного настроения, — сказала Лидия. — Разве не так? Что–нибудь случилось сегодня? — На ее лице сразу же отразилась тревога. — Уверена, ничего не случилось. Всей душой чувствую, что ничего на свете не могло произойти.

— У меня была небольшая стычка с Элом, — сказал он, проходя мимо нее на кухню. — Сегодня утром.

— Ох, — сказала она, кивая со скорбным видом и тем самым показывая, что полностью его понимает.

За годы совместной жизни она научилась улавливать его настроения и отражать их, присоединяться к ним — по крайней мере, внешне, — чтобы обеспечить возможность дальнейшего общения.

Его жена была очень склонна к всестороннему обсуждению его проблем; иногда она улавливала в них какие–то нюансы, ускользнувшие от него. Лидия закончила колледж. Собственно, она и сейчас продолжала проходить разнообразные курсы, некоторые заочно. Зная греческий, она могла переводить философов. Разбиралась она и в латыни. Ее способность к изучению иностранных языков впечатляла его, но, с другой стороны, она так и не смогла научиться водить автомобиль, даже пройдя курсы вождения.

Тем не менее она внимала всему, что он говорил о машинах, хотя многие понятия были для нее недоступны. Он не помнил случая, когда бы ей не хотелось его слушать, какой бы ни была тема.

Стол в обеденном уголке был уже сервирован, и теперь Лидия сновала по кухне, перенося кастрюли с плиты на стол. Он уселся на встроенную скамью и стал расшнуровывать башмаки.

— Я успею принять ванну? — спросил он. — До ужина?

— Естественно, — сказала Лидия, сразу же принимаясь переносить кастрюли обратно на плиту. — После ванны ты, несомненно, почувствуешь себя в большем ладу с миром.

И он отправился в ванную комнату.

Горячая вода с ревом текла на него, пока он лежал, отмокая; он не выключал воду скорее ради производимого ей шума, чем чего–либо еще. Здесь, за закрытой дверью, где поднимался пар и все прочие звуки отсекались шумом воды, он смог расслабиться. Он закрыл глаза и позволил себе слегка всплыть в почти наполнившейся ванне. На кафельных плитах поблескивали капельки конденсата. Стены и потолок стали влажными; ванная комната затуманилась, и все очертания сделались тусклыми, текучими, разреженными. Как в настоящей парилке, подумал он. В шведской парилке, где тебе прислуживают банщики, держа наготове белые халаты и полотенца. Обхватив руками края ванны, он пальцами ноги убавил поток воды до тонкой струйки, добиваясь того, чтобы прибывающая вода в точности уравновешивала ее убытие через слив, предохраняющий от переполнения.