Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 1

Эпиграф

К сочинению такого философского плана, какое затеял я, нужен эпиграф. И вот я сижу и второй час ломаю голову. Не над эпиграфом — я его выбрал давно и без всякого труда, а над тем, как надо правильно писать — «обасрать» или «абосрать»? Порывшись в словарях и не найдя в них нужное мне слово, я обратился за помощью к Соседу, который употребляет его минимум по сто раз каждые сутки. Мой вопрос привел Соседа в состояние окаменелости, будто я спросил его не о привычном ему явлении, а о том, что такое «пролегомены» или «суперпозиция». Подумав с полчаса, Сосед решительно заявил, что надо начинать с «а». Еще через полчаса он без стука вошел ко мне и сказал, что начинать надо с «о». Потом он пришел в сильнейшее возбуждение и ушел в ближайшую забегаловку, сильно хлопнув дверью. Потом пришла жена Соседа и категорически потребовала начинать с «а». И после «б» писать тоже «а». Потом вернулся Сосед с дружками из забегаловки. Дискуссия приняла такие острые формы, что прибежали соседи и из квартиры напротив. Угомонились далеко за полночь, пропив всю мою наличность.

Зачем же мне потребовалось биться над этой неразрешимой для русского человека, но животрепещущей проблемой? Да потому, что я в качестве эпиграфа к своему сочинению выбрал отрывок из обсирального (или абсирального?) стиха моего знакомого Поэта:

Я выбрал этот стих за его, можно сказать, брызжущий оптимизм. Что же касается обсирального (как человек образованный я предпочитаю начинать с «о») стиха вообще, то это — стих, делающий со святынями коммунизма то, что они и, заслуживают, а именно — обсирает их. Не опровергает, не критикует, не отрицает, не разоблачает, а именно обсирает. Точнее тут не выразишься. Любые другие выражения тут были бы неуместны.

Некоторые считают обсиральный стих признаком антикоммунизма. Но это грубая ошибка. Он не ставит автора и читателя в отношении к коммунизму в позицию, которая обозначается высоконаучным выражением «анти». Он не выражает ни восторга по поводу коммунизма, ни огорчения. Он честно, прямо и недвусмысленно говорит: мне на этот ваш коммунизм в общем и целом насрать. В данном случае слово «насрать» употребляется в смысле «наплевать», «начхать». Самое большее, в чем можно обвинить этот наш тип стиха, так это лишь в легком обсирании всего, связанного как с идеями, так и с реалиями коммунизма. Обратите внимание на тонкости и унянсы (как любит выражаться ведущий кретин нашего института Барабанов) богатейшего русского языка: здесь смысл слова уже совсем иной. Здесь уже имеется в виду не холодное безразличие, а теплое участие. А по нашим русским обычаям такое участие может относиться не только к тому, что тебе враждебно, но и к тому, что тебе близко и дорого, и главным образом к этому тому.

В этой связи уместно вспомнить о положении, в какое попал сотрудник нашего института, прозванный Учителем за то, что за всю свою долгую жизнь не смог приобрести ни одного ученика и получить разрешение изложить публично свое учение. Учитель устраивался на философский факультет читать коротенький курс по очень модному разделу современной логики. Его пригласили на беседу в партком, где сидели секретарь парткома, декан и многие другие важные лица. Декан сказал, что Учитель им подходит. Только вот есть слух, будто Учитель недооценивает диалектическую логику. Надеемся, что это — недоразумение. Конечно, сказал Учитель, это — гнусная клевета. Лица собравшихся озарились довольной улыбкой: наш, мол, человек! Я, продолжал между тем Учитель, глубоко презираю ее.

Таково же и мое отношение к коммунизму.Только в отличие от случая Учителя, если бы мне предложили выбирать общество, в котором я предпочел бы жить, я выбрал бы наше родное и вместе с тем презираемое коммунистическое общество. Удивляетесь? А вы спросите сами себя и ответьте, только честно. Ну и что? Вот видите! В чем же тут, спросите, дело? Да в том, что коммунистическое общество специально и строится для того, чтобы интеллигентный и мыслящий человек имел достаточно материала и поводов страдать из-за мерзости человеческого бытия. И ко всему прочему я еще не теряю надежды. Как сказал все тот же Поэт:

Этот стих тоже сгодился бы в качестве эпиграфа к моей пропедевтике. Но Поэт считает, что слово «Мавзолей» звучит тут неприлично. Ты думаешь, что слово «х...» звучит приличнее, спросил я. В Мавзолей, как тебе известно, стремятся десятки миллионов человек. А на х... стремятся сотни миллионов, сказал Поэт. Крыть тут мне было нечем. И я смолк.

Я обещал пояснить разницу между болваном и кретином. Но, приступая к этому, я обнаружил, что это не так-то просто сделать. На практике мы все прекрасно оперируем такими терминами, как «дурак», «болван», «кретин», «дегенерат». У нас даже экспедиторши и гардеробщицы знают, что Барабанов — кретин, но не болван, а Субботич — болван, но не кретин. Стоит нам на короткое мгновение взглянуть на ученого человека, как мы уже точно знаем, кто он: дурак, болван, кретин или дегенерат. А вот дать строгие научные определения этих терминов не под силу даже самому Учителю. Когда я подкинул эту проблему на лестничной площадке, он сам в этом признался. Знаю только, сказал он, что все эти термины относятся к людям с высшим образованием, что кретины приходят в науку с партийных постов, что болваны не годятся даже в члены профсоюзного бюро, а дураки вырастают из стукачей. Для более строгого различения этих категорий требуется особая теория измерения. Займись этим, и ты впишешь свое имя в историю науки навечно.

Перспектива, конечно, соблазнительная. Но для этого надо трудиться. Надо лет двадцать убить на то, чтобы построить первоначальный вариант такой теории. Это не для меня. Что касается различия между болваном и кретином, то поясню его на простом примере, и вы сразу поймете, в чем дело. Когда Барабанов начинает рассуждать о бедре диалектики, хотите вы этого или нет, вы про себя обязательно скажете: о Боже, какой кретин! А когда Субботич, приняв позу философски грамотного утонченного интеллигента, начинает уличать Барабанова в непонимании и в искажении буквы и духа диалектики, вы непременно про себя скажете: откуда берутся такие болваны?! И если даже вы беспартийный, вы заранее знаете, что Барабанова обязательно выберут в партийное бюро, а Субботича дальше профорга сектора не пустят ни в коем случае, потому как первый из них — кретин, и это очень хорошо; а второй — просто болван, а это хорошо, но не очень.

Я отношусь к категории дураков, так как до сих пор не могу защитить кандидатскую диссертацию. Академик Петин относится к категории дегенератов. Чтобы стать дегенератом, мало быть просто кретином. Надо быть кретином выдающимся и хотя бы один раз побывать членом ЦК, депутатом и лауреатом.

Не сомневаюсь, у вас уже назрел вопрос: что я не люблю больше всего на свете? Отвечаю: клопов, тараканов, крыс и идеологических работников. Клопов, крыс и тараканов, скажете вы, это понятно. Но почему идеологических работников? Опять-таки отвечаю: да потому, что идеологические работники — это помесь крыс, клопов и тараканов. И еще потому, что я их знаю как облупленных. Я сам готовился стать таковым и жил среди таковых. Но должен оговориться, я специалист не только по идеологии, сколько по идеологам, то есть по идеологологии. И изучал я не столько идеологию, сколько идеологов. Идеологию я изучал лишь постольку, поскольку она есть неотъемлемый атрибут идеологов — они ею питаются, источают ее из себя и потчуют ею других. Как пчелы выделяют мед, так идеологи выделяют идеологию. А можно ли постичь пчел, не отпробовав меда?

Моя такая своеобразная специализация определилась с первого дня пребывания на философском факультете Московского государственного ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени университета имени М.В. Ломоносова. На первой же лекции я стал подсчитывать число грамматических ошибок, допускаемых лектором. За полчаса я их насчитал более ста. И был потрясен этим. Сказал о своем открытии хорошенькой соседке. Она удивилась: неужели я слушаю этого косноязычного идиота?! И предложила сыграть в морской бой или балду. Но я отказался. Я уже был захвачен своим исследованием и с методичностью метронома отсчитывал языковые ошибки лектора. Дамарксисьсський пиридавой филасофия, мямлил лектор... Сто семьдесят пять, сто семьдесят шесть, отсчитывал я... Чьчитал, что материя... Сто семьдесят семь, сто семьдесят восемь... Материя они понимал, конешна, неправильна, агранична... Двести тридцать три, двести тридцать... Русские ривалюцианеры-димакраты падашел вплотную... Триста сорок, триста сорок один... Я уже не успевал отсчитывать. Соседка, заинтересовавшись моими подсчетами, посоветовала молча ставить палочки на бумаге. Через неделю мы уже с полной очевидностью установили, что самый грамотный лектор по философским дисциплинам делает за полчаса не менее ста ошибок. Я так набил руку на этом деле, что уже по первой фразе мог точно предсказать число ошибок, которые сделает лектор. Потом я обнаглел и уже по одному только способу, каким лектор закатывает глаза и разевает пасть для первой фразы, мог делать безошибочные предсказания. Весь наш курс заразился моими расчетами. И если бы не вмешалось сначала комсомольское, а затем партийное бюро, мы смогли бы развить новую науку — идеологологию, или, лучше сказать, идиотологию.