Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна

Я не совсем понимаю, что это такое, но горжусь, что у меня есть Родина, и знаю, что никогда не буду предателем.

КОМИССИЯ

Слово «комиссия» наводило ужас на всех детей детдома. От старших к младшим передавалось то, что бывает после комиссии. Теперь и мне придется пережить это стихийное бедствие. Тайно собрались четырех- и пятилетние.

— А вдруг комиссия хорошая, давайте ей все расскажем? — предложил один.

— Комиссия не бывает хорошей, — авторитетно прервал его семилетка, — они приедут, выслушают все жалобы, соберут наших воспитателей, поругают их и уедут. А нам потом жить будет еще хуже.

Все притихли. Кто же защитит? На комиссию надеялись. А теперь? У многих потекли слезы. Под сердцем у меня стало холодно и пусто.

— Надо молчать. Из двух бед выбирают меньшую, — твердым голосом сказал семилетка, видно, повторяя слова взрослых.

Приехала комиссия. Зашли в спальню. Одна женщина потрогала одеяла с наскоро подшитыми к ним белыми простынями. Другая проверила, крепка ли кровать. Все сияло чистотой. Неделю «пахали» не зря. Потом тетки с фальшиво-ласковыми лицами взялись выспрашивать, как нам живется, всем ли мы довольны. Я знала свой непослушный язык, и поэтому смотрела на комиссию, крепко стиснув зубы. «Неужели они хотят нам сделать больно? Они же неглупые и, наверное, понимают, что бывает в детдомах», — размышляла я.

Мужчины из комиссии не лезли с провокационными вопросами, поэтому я относилась к ним с большим уважением. Хотя какие они защитники детей? Спасибо на том, что из-за них хуже не будет. Комедия продолжалась два дня. Льстивые лица, страшно любезные воспитатели. «Вовочка, Сашенька, детки». Тьфу! Противно. Лучше бы эти дни просидеть в подвале наказанной. Душу выворачивает, гадко, даже голова разболелась!

К вечеру второго дня выяснилось, что некоторые дети попались на перекрестном «допросе» хитрых толстых теток. Неожиданно для себя они кое-что рассказали. Ну, теперь будет, чем развлечься воспитателям. А еще семилетки узнали, что список замечаний воспитателям велик, несмотря на «пахоту», и что за каждый пункт этого списка каждой группе будет великая трепка.

Пошли спать. Я усиленно перебираю в памяти прошедшие два дня. Каждый шаг, по минутам. Поведение идеальное. Тише воды, ниже травы. Ни одного лишнего слова. Для меня это — героизм.

Вдруг молнией мелькнула мысль о том, что вчера перед сном машинально сосала узелок, которым заканчивалась толстая нитка, прикреплявшая простыню к одеялу. А вдруг я откусила его во сне, и меня тоже записали в «черный список»? Испуганно вскочила. Узелка не было. Подцепила нитку и дрожащими руками принялась старательно делать узелок. Ничего не получилось! А строчка от моего неумения разошлась еще немного. Бросило в жар, закружилась голова. Но я взяла себя в руки и все-таки сделала этот проклятый узелок! Приложила ладошку. Вроде не очень заметно. Может, не накажут? Господи, боже мой, помоги!

Я не понимала, кто такой Господи, но все взрослые и дети просили у него защиты. И кое-кого он выручал. Как он выбирал того, о ком хотел позаботиться, никто не знал. Иногда он помогал даже ведьме-воспитательнице.

— Господи, помоги, Господи, помоги... — шептала я, засыпая.

Утром, когда мы еще лежали в постелях, молча зашли две воспитательницы. Тишина стояла густая, темная и какая-то липкая. Я натянула одеяло на голову, но оставила «окошко» для наблюдения. Подняли первого. «Комардин» стоял, опустив голову, слезы текли по лицу ручьями, его колени и руки сильно дрожали. Растягивая слова, он бормотал:

— За что? Что я сделал?

Воспитатели молча привязали его ноги к железной спинке кровати и, схватив за уши, отвели тело от спинки и бросили. Ударившись головой, мальчик дико взвизгнул. Его снова потянули за плечи в сторону и грубо бросили. Пацан успел прикрыть руками голову. Удар пришелся по тощим лопаткам. В серой приглушенной тишине послышались шлепки и резкие слова:

— Опусти руки, а то целый день будешь качаться вниз головой.

«Комардин», извиваясь и скручиваясь, все же пытался помочь себе. Больше смотреть я не могла. Сжалась в комок, рыдая и моля: «Господи, помоги». Не помог. Позже из разговоров поняла, что били всех. Воспитателям надо было разрядиться. Маленьким доносчикам еще кололи руки булавками до тех пор, пока взрослым надоедало слушать их вопли. Господи, куда ты смотришь?

Раньше я даже от лечебных уколов плакала. Не кричала. Слезы не умела сдерживать. Медсестра жалела молча вздрагивающего задохлика, и потихоньку подсовывала мне шарики-витаминки. Я сосала их и молила Бога, чтобы она всегда оставалась доброй. Может, тогда и другим детям будет, у кого поплакать, не ожидая после этого наказания. А как это бывает нужно!

МЕСТЬ

Осень. Теплый день. Иду по лесу. Мысли тихие, ласковые, мягкие, как листья заячьей капусты, которые я незаметно для себя тереблю в руках.

Боже! Что за чудо! Подхожу ближе. Осина. На одном дереве красные, ярко-желтые, малиновые и темно-фиолетовые листья! Осторожно касаюсь их, будто боюсь стереть волшебные краски. Собираю с земли самые яркие. А вот на траве лежат багряно-желтые листья городского клена, а эти бледно-желтые, полупрозрачные — лесного. Подняла голову к вершине дерева. Я в золотом сказочном шатре! Все листья без пятен, чистые-чистые. На них видна каждая прожилка. Кажется, что крона клена светится спокойным, притушенным, бархатным светом. Он не раздражает глаза, потому что нежный, теплый. Даже летом в лесу нет такого разнообразия сочных тонов!

Останавливаюсь и начинаю представлять себя в раю. Там, наверное, хорошо, как в осеннем лесу. Трава у меня под ногами, конечно, уже бурая, но от этого не перестала быть красивой. Она теперь другая. Медленно иду дальше. Рядом с совсем зеленым дубом примостился бересклет. Его любопытные «глазки» еще летом привлекали меня, а сейчас они просто завораживают. Я опускаюсь коленями на влажную листву, смотрю на эти удивительные черные «глаза», обрамленные красно-оранжевыми веками, и молчу. Я слушаю сказки леса, которые мне рассказывает каждая травинка, каждый сучок дерева. На тонкой упругой ветке склонился надо мной орех. Он тоже хочет о чем-то рассказать.

Вдруг улавливаю отдаленный гудок паровоза. Его звук всегда вызывает у меня тревожное чувство. С ним я связываю незнакомую жизнь где-то там, вне детдома. Наверное, это другая, особенная жизнь. Дай, Господи, чтобы она была лучше нашей. Иначе зачем вырастать? Гудок напоминает мне, что пора возвращаться.

Из леса тропинка привела в наш сад. Такого сада нигде в мире больше нет! Огромные деревья в основном старые, корявые, развесистые. И только около домов растет молодняк.

А наш детдом — это два дома и один сарай. Дома длинные-длинные, низкие, покрытые потемневшей соломой, по краям сильно побитой воробьиными гнездами. Окошки маленькие. Почему-то нет фундамента. Он есть только в пристройке, где расположена «тихая» комната. В первом корпусе — спальня и комната поменьше. В ней — большая печка, которая спасает нас зимой. Там же стирают белье и иногда нас купают. Во втором корпусе — кухня и столовая. А в сарае чего только нет: лошадь, телега, солома, всякий хлам. В сарае окошки такие маленькие, что голова не пролезет, и они под самой крышей.

Погруженная в свои мысли, не заметила, как остановилась посреди сада. Вспорхнувшая у самого лица птица заставила меня вздрогнуть. Стою под грушей. Земля усыпана крупными желтыми сочными плодами. Выбираю самую красивую грушу, вытираю о трусы и с удовольствием ем, вдыхая чудный аромат. Рядом вижу мою любимую желтую сливу. Наконец созрела. Янтарные ягоды долго впитывали лучи солнца, чтобы стать не только красивыми, но и сладкими. Хорошо! Много у нас яблок, груш, слив. А самое главное, их можно брать с земли, сколько хочешь, и никто бить не будет.

Увидела своих дружков. «Комардин» (его так прозвали за то, что он не выговаривал слово командир) и Витя «Светильник-Кипятильник» что-то бурно обсуждали под любимой сливой Валентины Серафимовны. Оказывается, Ваня предлагал оборвать ее назло воспитательнице. Пусть, мол, останется без варенья. Я сначала заколебалась, но раны на спине и ниже ныли, трусы прилипли к ним. И вдруг волна обиды захлестнула меня так, что перед глазами поплыло дерево, ребята. Дыхание стало затрудненным. В мозгу застучал молоточек: «Я ни в чем не ви-но-ва-та. За что?!»