Мы вдвоем - Нир Эльханан

Мика на секунду замешкался, глянул на бонсай, затем на мать, непоколебимую в своих словах, на отца, неодобрительно покачавшего головой. Потом угрожающе выдохнул:

— Вы устали. Все устали. А я не устал. Я буду держаться правды. Меня не пугает спектакль, который устраивает вокруг себя этот продажный Гейбл. Поверьте, я его еще встречу в суде, — в его голосе звучала обида.

Когда они спускались по лестнице на улицу, Мика прошипел Йонатану:

— Между нами говоря, ты вообще ни во что не веришь. Потому и религиозный. Признайся, это твое убежище. Если бы ты верил, никого бы не боялся. Даже Бога. Но ты — чертов трус, вот и утыкаешься в мягкий передник религии.

Прямота Мики всегда нравилась Йонатану. Готовность что есть сил бить в мятежные барабаны, бесстрашно восставать против укрепляющегося зла не только не пугала его, а, напротив, вызывала в нем безудержное восхищение. Сам же он, в противоположность Мике, чувствовал в себе потребность постоянно угождать, неизменно искать разрешения существовать, вечно выпрашивать монетку внимания, брошенную в его сторону и отлетающую от стен его опасения и подозрительности. Брат его кидается на стену головой, он же всегда, всегда отступает.

Вот и в ешиве, заслужив исключительное положение среди учеников и руководства, он начал отступать. Все говорили о его способности постигать высказывания ришоним, не теряя их смысла, — редкой, почти утраченной способности в мире ешив. И именно в то время, когда кое-кто из преподавателей стал ему намекать, что, если он останется в ешиве еще на год, максимум два, и, конечно, женится, ему разрешат вести уроки, а то и официально назначат руководителем — его страх укоренился и разросся. Верно, была и смерть Идо, и личная обида, которая поселилась в нем после смерти брата: как Всевышний мог так с ним поступить, ведь он всецело посвятил себя Торе, и почему эти страдания выпали на их долю? И было отчаяние от того, что учеба в ешиве в действительности не трогает его, не дает настоящего ответа на пустоту в душе, от того, что одиночество разъедает его, как кариес, и слова бесконечны, но лишены истинности, искренности, и кому нужна вся эта ученость? Но важнее всего была волна спасительного бегства, нахлынувшая на него прежде и сейчас накрывающая его с головой. Втайне он понимал, что смерть Идо — всего лишь удобный повод добровольно отказаться от всего. Но почему он решил остаться в стороне, не выделяться? На этот вопрос у него не было ответа. Возможно, быстрый путь к тому, чтобы стать крупным ученым своего поколения, книгой поколения, буквами поколения, горящими в воздухе, вызвал в нем боязнь неудачи, страх, оказавшись наверху, не оправдать надежд — уж лучше разочаровать сейчас. Быть может, он боялся зависти, а то и вовсе потерял веру в мир учености, в котором, как ему иногда представлялось, нет ничего, кроме замкнутого на себе содержания, производящего внутренние открытия, ничего не значащие для человека извне. В редкие, но опасные моменты ереси он задавался вопросом: что он дает миру, как улучшает его? Вероятно, именно потому, что он не нашел твердого ответа, который можно было бы использовать как щит, именно из-за множества нелепых ответов на вопрос, почему он на самом деле ушел из ешивы, Йонатан принял решение сделаться незаметным, скрыться от любопытных и ждущих глаз, остаться на клочке пространства, лишенном зависти, желаний и тщеславия. Быть лузером, отдалиться от возвышенных амбициозных разговоров, ведущихся в коридорах ешивы, — об избавлении, о необходимости изменений в привычной ешивной жизни, о значении священной мудрости.

Он будет ассистентом фотографа, будет учиться в городской религиозной школе среднего уровня, позаботится о том, чтобы никогда не стать преподавателем. Постарается не позволить себе втянуться в область назидательной ответственности, родительских собраний, уроков об отношениях между полами, о том, где был Бог во время Холокоста, и о том, почему его добрый и очаровательный брат Мика сошел с ума. Так он избежит позорной участи — быть педагогом в ешиве для подростков, каждый день вынужденным надзирать за парнями, которые играют в телефон вместо того, чтобы всецело отдаться утренней молитве. У него нет сил и на то, чтобы в результате своих усилий удостоиться титула «рав». Он хочет одного: тихо и спокойно жить. Вот и все. И только нечастые моменты уединения с электрической гитарой, когда он надевал звукоизолирующие наушники, чтобы никому не мешать, были для него отдушиной в возведенной вокруг себя толстой стене из страха и опасений.

Несмотря на поздний час, стоял туман, и Йонатан. вернулся домой взмокшим. С собой он принес запах стресса и жары, пропитавший его рубашку и цицит, и Алиса сразу поняла: что-то случилось. «Праведница печется и о поте скота своего»^[28], — пошутила она однажды, когда он, пропотевший и пропыленным вернулся с военных сборов.

— Как дела? — спросила она, медленно приподнимая голову с подушки. Йонатан увидел стоящее у кровати ведро и вспомнил, что ее рвало утром, как раз перед тем, как он отправился в путь: в школу Бецалели, где преподавал еврейскую литературу и ѓалаху, затем на занятия йогой в центр «Эфрон» и, наконец, на безумную, ненужную встречу с адвокатом Гореном. Он подумал, что не только пища исторглась из нее, но и разъедающие ее душевная боль и надлом, что так она пыталась избавиться от травмирующей памяти о выкидыше, которая все еще не оставляла ее. В самом начале беременности доктор Судри твердо заявил им, что ее течение будет тяжелым. «Все-таки беременность после выкидыша. Вам понадобится постоянное наблюдение. Это не шутки».

Йонатан оставил ее вопрос без ответа и спросил, как прошел ее день, не принести ли ей что-нибудь холодное попить, придав голосу отеческий, обеспокоенный тон.

Она ответила, что утром чувствовала себя отвратительно, испытывала бесконечное покалывание в ступнях. Как маленькая девочка, которую оставили больной одну дома. Но с обеда ей стало значительно лучше. Она погрузилась в чтение Агнона.

— Агнона… — бессмысленно повторил Йонатан. И только после этого пунктирно, словно пытаясь скрыть подробности, рассказал ей об их с Микой визите к адвокату и к родителям, затем устало опустился рядом с ней на край кровати.

— Ох, бедный мой, — обняла она его за плечи. — В конце концов все всегда падает на тебя, тебе еще придется собирать документы и деньги, пока он…

Разжав свои объятия, Алиса нарочито погладила живот, будто тот уже начал округляться, и продолжила мягким, но строгим голосом — Йонатану показалось, что это нарочитая строгость:

— Послушай, вся эта история с Микой — сумасшествие. И ты, мой дорогой, должен поберечь себя, чтобы наш малыш пришел в спокойную, здоровую обстановку, а не туда, где все вывернуто и изломано! Завтра же утром позвони родителям и скажи им, что весь этот скандал с судом не должен тебя коснуться, и если они хотят ввязываться, то на здоровье, но только они и Мика. Ты — вне игры. Брат больше не может быть твоей заботой, у тебя теперь есть собственная семья. Хватит, пусть твои родители возьмут это дело на себя, пусть занимаются своим сыном-сумасбродом, а нас оставят в покое.

Алиса переложила истрепанную книгу Агнона с колен на коричневую тумбочку возле кровати, спустила ноги вниз, быстро засунула их в тапочки, ушла в кухню и вернулась с бокалом воды.

— Попей, — указала она Йонатану, и тот произнес «шеаколь ния бидваро»^[29], медленно отпил, подумав, включает ли «воля Господа», по которой все происходит, безумие Мики и смерть Идо, затем сказал ей, что идет готовить ужин, ведь она не ела, и он тоже — родители ничего им не предложили.

— Иногда они с ума сводят, папа и мама, пусть возьмут на себя хоть немного ответственности! — выпалил он, надеясь, что она одобрит выказанное возмущение ими.

Алиса взглянула на него и с улыбкой произнесла:

— Поверь, я их люблю, но хватит, пусть, как ты говоришь, возьмут на себя хоть немного ответственности.

Он сказал: