Джо Мино - Сделай погромче

— Ну да. В принципе так все и было.

— Ну и? Ты волнуешься? — спросила Ким.

— Волнуюсь? По какому поводу? — ответила Гретхен.

— Ну не знаю, что Тони пострадал или что-нибудь такое?

— Да нет, не знаю. Не знаю. Он был в порядке, когда мы уехали.

— Так вы что, не остались там?

— Нет, я уехала домой на хрен. Не хотелось на это смотреть, — сказала Гретхен.

— Ну, ты собираешься с ним увидеться? — спросила Ким.

— Да, он вроде хотел заехать вечером. Папа сегодня допоздна работает. Не уверена, что хочу его видеть.

— А Бобби руку вывихнул, — объявила Ким.

— Правда? Мне показалось, что он в порядке.

— Кажется, его исключили из школы, — тихо сказал я со своего заднего сиденья.

— Чего-чего? За что? — спросила Ким.

— Он, типа, ослепил какого-то парня из «Мариста».

— Чушь какая-то, — сказала она. — Они бы то же самое с ним сделали, если б могли. Они же придурки.

— Чувиха, — сказал я. — Он подошел к этому парню и ударил его по голове бейсбольной битой.

— Что, только у него одного была бита? — спросила она.

— Нет, — сказал я.

— Вот видишь, — сказала она.

— Но он был единственный, кто ею воспользовался, — сказал я.

— О господи, — сказала она. — О господи, хреново-то как.

— Да уж, — сказал я. — Слепому парню.

Мы остановились у торгового центра под голубым виниловым навесом. Ким взяла сумку и стала вылезать из машины. «Короче, блин, Гретхен, позвони мне и расскажи, что там за хуйня случилась». Ким выпрыгнула из машины и поправила юбку, глядя на Гретхен, пока я перебирался вперед.

— Конечно, — сказала Гретхен, глядя перед собой. — Давай, увидимся.

— Эй, Гретхен, ты в порядке? — спросила Ким, перегибаясь через открытое окно машины.

— Да, я в порядке, — сказала она, и долго-долго мы, она и я, молча куда-то ехали. Она пробовала включить магнитолу, но та не работала, и вот она и я сидели в полнейшей тишине, долго-долго, я смотрел на бедра Гретхен и на что-то надеялся.

— Так ты все еще хочешь пойти на танцы? — спросила она. — Или их наконец-то отменили?

— Нет, для младших все еще в силе. Администрация заставила взять две заглавные песни и наложить их одна на другую, чушь, конечно, получится, но тем не менее.

— А что со старшими?

— Не знаю, — сказал я, что было чистой правдой, потому что, блин, не мое это было дело, и вдобавок, даже если я думал, что они неправы, что я-то мог с этим поделать? — Я, наверное, пойду. В смысле, хочу пойти. В смысле, я еще не нашел, с кем. Майк Мэдден, я с ним говорил, он сказал, что может найти мне какую-нибудь девчонку, но я не знаю. Понимаешь, не хочу идти с кем попало.

— Да уж, — сказала она, кивая, но, по-моему, не слушая. — Слушай, ты чего сейчас делаешь?

— Домой еду, наверное. А что, ты с Тони встречаешься?

— Не знаю, — сказала она. — Не знаю.

— Все нормально. Если хочешь высадить меня у дома…

— Может, кино посмотрим?

— Серьезно? — спросил я. — Как в старые добрые времена. Отличная идея.

У Гретхен мы смотрели «Ночь живых мертвецов», наше любимое — знаете, настоящий черно-белый фильм про зомби, — и мы торчали в непроглядной тьме, она лежала на своем буром кожаном диване, липком и страшном, а я сидел на полу, облокотившись на диван. Свет был весь выключен, горел только экран телевизора, и мне хотелось развернуться и напасть на Гретхен, и я фантазировал, как это могло бы быть, знаете, на кожаном диване, мне надо было только залезть ей под школьную юбку и собственно, знаете, я стал просто смотреть кино, внимательно, и не знаю, оно наполнилось вдруг для меня новым смыслом, из-за этих раздельных танцев, и этого месилова, и ареста и исключения Бобби Б., и этого парня в больнице. Там была такая сцена, где главный герой, молодой черный чувак, и героиня, такая изящная белая девушка, они прячутся в старом деревенском доме, спасаясь от сотни зомби, которые хотят задушить их, и выясняется, что в подвале дома сидят все эти люди, белые люди, они там прячутся и знают прекрасно, что происходит наверху, но они не помогают этому черному парню и белой девчонке, и этот черный начинает кричать на такого престарелого чувака, типа лидера всех этих белых засранцев, и этот белый говорит что-то вроде: «Мы в безопасности. Ты хочешь сказать, что мы должны были покинуть безопасное место, чтобы кому-то там помочь?», и я поверить не мог, что он говорит это, знаете, потому что это ну прямо совсем как в школе. Все — все ученики и учителя, и администрация, и родители, все — знали, что есть такая запара, что черные чувствуют, что с ними никто не считается, что они вообще тут постольку поскольку, и что им на хрен надоело уже это чувство, почему они и решили устроить отдельные танцы. Но никто, никто из учителей или родителей, или других учеников не сделал ничего, чтобы поправить ситуацию. Почему? Да потому что кому надо ввязываться во все это, если высунуть голову означает нажить себе неприятности? Мне лично не надо. Но вот что действительно паршиво: в конце фильма всех их, всех этих людей — тех, кто выжил, в смысле, а не зомби, даже черного парня и белую девчонку, — всех их убивают в конце концов военные, и тут я снова задумался. Дело все было в действии. Действии. В том, что если ты в курсе, что справедливость нарушена, и не делаешь ничего, для того чтобы восстановить ее, что ж, страдают не только те люди, с которыми несправедливо обошлись, но и каким-то образом ты сам, и как бы ты ни старался, ты не в силах отделить свою жизнь от жизни других людей, так что нужно действовать, нужно что-то делать. Я думал об этом на протяжении всего фильма, размышляя: может быть, и я мог что-то, хоть что-нибудь сделать, и так ни до чего и не додумался.

В самом уже конце фильма там показывают фотографии зомби и застреленных людей, и как будто читают новости по радио. Я обернулся и посмотрел на Гретхен, и она смотрела на меня, и она покачала головой, нет, нет, и я обернулся к экрану, и она подалась вперед и закрыла мне глаза ладонями, и через секунду мы уже снова целовались. Она была сверху, смеясь и говоря «шшш», и «помолчи, пожалуйста», и я кивнул и изобразил, как застегиваю рот на молнию, и она сползла с дивана, уселась мне на колени, обхватив меня ногами, вздохнула и принялась меня целовать, очень медленно, очень нежно. «Это ничего не значит», — сказала она, и я кивнул, коснувшись ее спины. Я провел рукой по ее бокам, поцеловал ухо и шею, тяжело дыша, и она прижала меня к дивану. Несколько минут мы ласкались, и я потянулся, чтобы стянуть с нее трусики, но она сказала: «Нет», и я попытался еще раз, и она сказала: «Нет», как маленькому мальчику, и мы прижимались друг к другу и тискались, пока наконец я не кончил, лаская ее волосы.

«Мы должны перестать этим заниматься», — сказала она, вставая и закрывая лицо руками. Я сказал: «Да», потом «Нет», и она покачала головой, сворачиваясь на диване калачиком.

— Я пойду, — сказал я, надеясь, что она скажет: Нет, останься, пожалуйста, но она только кивнула, и я понял, что не справься я с этим — ну, со своим уходом, — тогда ей показалось бы, что я по уши влюблен в нее, и возможно так оно и было. Я снова взглянул на нее и сказал: «Ну пока», и запрыгал вверх по лестнице, счастливый и совершенно запутавшийся, что было едва ли не хуже, чем если бы и вовсе ничего не случилось.

В школе происходили странные вещи. Между третьим и четвертым уроками мистер Альба, высокий, смешной учитель по религии, накричал на Кейта Парсонса за то, что тот плевался в коридоре. Когда мистер Альба потребовал, чтобы Кейт, который учился в выпускном классе — приземистый, толстошеий футболист, — убрал за собой, тот сказал: «И не подумаю. Для этого есть уборщики», и стал удаляться по коридору. Мистер Альба схватил его за шею, может быть, сильнее чем надо, не знаю, меня там не было, но Кейт Парсонс вырвался и дал мистеру Альбе в зубы. Мистер Альба отлетел к шкафчикам, и поскольку была перемена, куча ребят могли наблюдать эту нелепую и забавную и немного грустную сцену. Вся школа была в напряжении. После исключения Бобби Б. вся эта история с раздельными танцами появилась в газетах, и похоже было, что все это состоится, черные выпускники заказывали собственный отель, родители помогали им с организацией, что, по-моему, круто, но вся школа, казалось, была готова взорваться в любой момент, драки в коридорах, угрозы, крики и еще этого черного парня по имени Рэй Лав отстранили за то, что он назвал брата Муни «лгуном». Странное было чувство.

В тот же день я встретил в коридоре Рода, он был грустный и мрачный, черное лицо его отливало зеленым.

— В чем дело? — спросил я.

— Ненавижу эту гребаную школу, — сказал он.

— Почему?

— Взгляни, — сказал он и указал на свою спину, где поверх белой форменной рубашки было выведено черным маркером пидор.