Ирина Богатырева - Товарищ Анна (повесть, рассказы)

— Ну На-астя, — с угрозой слез протянула она.

— А давай, — сказал тут Костя, и Настя с возмущением уставилась на него, но ничего уже поделать не могла.

Костя сунул алтайцу еще полтинник, подставил стул, и вместе они помогли Надежде Игоревне вскарабкаться на лошадь. Животное стояло смирно, не шелохнувшись. Оказавшись наверху, Надежда Игоревна завизжала и засмеялась.

— Держись! — крикнула Настя. Надежда Игоревна вцепилась в луку.

— Поводи кружок, — сказал Костя алтайцу, и они тронулись.

— Фу, позор какой, — буркнула Настя, глядя им вслед, как, ссутулившись, вцепившись в седло, сидела Надежда Игоревна на коне. — Все ведь смотрят. Что на тебя нашло?

— Расслабься. Общение с природой на пользу, — ответил благодушно Костя и вернулся к костру.

Завтракали под непрекращающийся рассказ об этой небольшой поездке на коне. Настя хмурилась, но не могла уже успокоить мать. Косте было смешно смотреть на ее раздосадованное лицо. Надежда Игоревна совсем его не стеснялась, она приняла его в свой мир, и Костя с удивлением чувствовал, что смиряется с ней тоже. У них как бы получался странный вариант семьи. И если не смотреть на Надежду Игоревну, а только слушать голос, все становится как бы нормально.

Потом снова вылезли из домика на солнце. У соседей были дети, они играли в бадминтон, лаяла и прыгала за воланом та самая собачонка. Надежда Игоревна, поковырявшись одна, постепенно, как намагниченная частица, стала притягиваться к детям. Наконец остановилась чуть в сторонке от них и, не сводя глаз, смотрела на игру. Дети не обращали на нее внимания. Настя нервничала.

— Надо ее в домик увести. Сегодня тут слишком людно.

— Расслабься, — говорил Костя. — Ты что, боишься, что ее обидят?

Настя бросила на него возмущенный взгляд и снова стала смотреть на мать.

— Мне кажется, ты к ней неправильно относишься, — продолжал Костя. Ему нравилось ее доставать. — Прекрати называть ее мамой. Давай звать ее Наденька, и все станет на свои места. Можно говорить, что это твой ребенок. Наш. Ты хочешь ребенка?

— Дурак. Тебе вместе с ней лечиться надо, — бросила Настя.

Костя засмеялся, потом схватил ее за руку и потянул со стула:

— Пойдем. Если кому-то надо здесь лечиться, так это тебе. От занудства. Идем.

— Куда? Не пойду я, мне следить за ней надо.

— Пошли, пошли. Забудь, ничего с ней не случится. Что ты в нее вцепилась, если у тебя есть я?

Он стащил ее со стула и повел вниз, к слиянию рек. Там, в устье, вода бурлила и пенилась, летали брызги. Там росли деревья над узким течением, и было тенисто, даже прохладно после солнца. Огромные, причудливо облизанные водой валуны лежали в русле. Сюда еще не добрались туристы, и Костя, затащив упиравшуюся Настю поближе к воде, наконец-то поцеловал ее, прижав к себе, чувствуя все ее горячее от солнца тело. Отпустил и отстранился, сам выдохнул с облегчением.

Они целовались и обнимались, пока кто-то не спустился за водой. Застуканные, они побежали на широкую отмель Катуни. Сидели там, грелись на солнце, Настя гладила Костю по плечу, блуждая взглядом по берегам.

— Тебе здесь нравится? — спросил он.

— Да. Такая дикая красота. Хотя я море люблю.

— Почему? — Костя даже немного обиделся за свой Алтай.

— Я плавать люблю.

— Вот здесь, когда тепло, можно залезать в буруны, и будет как джакузи.

— Разве ж это — купаться! — засмеялась Настя. — Ты даже не знаешь, что это такое. У вас вообще купаются где-нибудь? В этом, в Телецком?

— Там холодно, но купаются и там.

— А где еще?

— Есть озера. Теплые, там можно, — ответил Костя неопределенно, и тут неожиданная счастливая мысль пришла ему в голову. Он хотел уже высказать ее, как вдруг сверху раздался такой нечеловеческий вопль, что их вздернуло, как от электрического тока.

— Мама! — закричала Настя и бросилась наверх. Костя — за ней.

Не добежав до домика, между кустов и той самой скалой они увидели Надежду Игоревну. Вся сжавшись, закрыв лицо руками, она визжала. От домиков бежали люди, тут же был алтаец — понукал упрямившегося коня, направлял его в куст.

— Нет ее, видишь! Тьок, тьок!

Но Надежда Игоревна продолжала рыдать.

— Мама! — Настя кинулась к ней и обняла, но стало только хуже: Надежда Игоревна затопала ногами в припадке, захлебываясь, заикаясь, рыдая, что-то пыталась рассказывать. Настя повела ее в дом.

— Гадюку увидела, — сказал алтаец Косте.

— Тут?

— Иеэ, ага. Перепугалась. — Он как-то по-доброму улыбнулся, как будто и правда перед ним был ребенок, а не пожилая несчастная женщина. Костя даже всмотрелся в его лицо, а потом пошел в дом, хотя ему туда не хотелось сейчас, но и торчать на улице, когда все на него пялились, тоже не мог.

Настя уложила Надежду Игоревну в постель. На столике были пузырьки с лекарствами, и она поила ее чуть не из всех сразу. Надежда Игоревна еще всхлипывала с тяжелыми вздохами, но уже не плакала.

— А сюда не приползет?

— Тихо, нет, пей.

— А вдруг, Настя, Настя, вдруг?

— Успокойся. Тебе нельзя так переживать. Пей и спи.

— Настя, а ты не уйдешь?

— Я тут, видишь.

— А Костя где?

— И Костя тут. Давай ложись.

Костя постоял еще и вышел из домика, опять присел у двери. Внутри еще долго уговаривались и всхлипывали. Кончилось тем, что Настя спела на мотив колыбельной ту самую песню, «Под небом голубым». Скоро после этого вышла сама, по-прежнему в купальнике. Села рядом.

— Ей такого ни в коем случае нельзя. Врачи сказали. Второй раз удар будет — и все.

— Спит? — перебил Костя.

— Ага, я ее всем напоила, чем могла, до вечера теперь проспит.

— Отлично, — сказал он решительно и поднялся. — Поехали.

— Куда? Не поеду я, вдруг проснется.

— Нет, она до вечера будет спать. Поехали.

И, как она ни противилась, он повлек ее к машине.

Почему ему сразу не пришло в голову приехать сюда? Такое тихое, спокойное место. Тоже база. Мало ли, что его тянет на дикую степь, романтические обрывы, все эти камни с петроглифами. Вот где надо отдыхать психически расстроенным людям: мягкие холмы, цепочка озер, вид на далекие-предалекие ледники, отсюда похожие на облака, легшие на горизонте. Кедры на склоне, холодный воздух высокогорья, а вода прогревается, можно купаться. Они решили завтра перебраться сюда, наверняка будет свободный домик. Единственное, что смущало Костю, — дорога на Улаган переваливает в полукилометре отсюда; а среди разных поверий, застрявших у него в голове с детства, была и святость таких мест: здесь то нельзя, это нельзя. Туристы, конечно, не знают — и шумят, и пьют, и буянят. Но Костю все время сдерживало на перевалах что-то, как будто дух-хозяин, невидимый, наблюдал со стороны, а он чувствовал это.

Дул сильный ветер, но после гудящего ущелья тишина озер казалась раем. Настя долго, с наслаждением плавала. Костя не стал, он почти не умел и не любил. Наблюдал, как она, все позабыв, преобразилась, стала снова той Настей, какой была год назад. Он наблюдал за ней и чувствовал себя счастливым.

Наконец, накупавшись, она вылезла на камни. Под ветром кожа пошла мурашками. Полотенце они, конечно, не взяли, и Костя дал ей свою рубашку, которая тут же намокла в тех местах, где легла на купальник. Костя чувствовал, как постепенно пьянеет. А Настя нацепила на руку часы, распустила волосы и повернулась лицом к солнцу. Но под ветром все равно мерзла, было видно.

— Пойдем наверх, в кедры. Там тише, — сказал Костя.

Наверху и правда было тише, хотя не очень. Костя нашел нагретый, не сильно покатый склон. Отсюда было видно все озеро, и долину с дорогой, и далекие-предалекие ледники, но их самих с базы не было видно, она осталась внизу под холмом и за кедрами. Оттуда только долетали изредка обрывки музыки — такие странные в тишине.

Костя расстелил покрывало из машины, и они легли. Расслабились под солнцем. Очень скоро все звуки слились в единый гул — складный шум кедровых крон под ветром, мерный плеск озера. В закрытых глазах заходило алыми пятнами солнце. Кожа нагревалась и остывала, быстро нагревалась и тут же остывала под порывом ветра. Знобило, и продирало жаром, и касались друг друга сначала невзначай, чуть-чуть, потом ближе, плотнее, и знобило от касания мокрой ткани, и шумело сильнее в ушах, в голове, во всем теле. Осторожно, осторожно, будто боясь вспугнуть, боясь быть вспугнутыми, трогали друг друга, гладили, не открывая глаз, и солнце становилось объемным, выпуклым, жгло уже в самое горло. И сладко, и боязно — оттого, что вот так вот, открыто, под небом, кедрами, при ярком свете, у озера, у всех на виду, у всего перевала на виду, — и сладко, и боязно, и сладко. Наконец он не выдержал, обнял ее всю, вцеловался в губы — и тут же ощутил властно, снаружи исходящее, грозное: НЕЛЬЗЯ.