Людмила Бояджиева - Пожиратели логоса

— Поздно! — выпав из разжавшихся пальцев, сабля вонзилась в землю. Это ничего уже не решит. — Севан натянул перчатки и торопливо протянул сложенный листок. — Возьми. Я был у Источника. Ты можешь попытаться что-то сделать.

— Как? — Теофил рванулся к уходящему человеку.

— Я не сумел понять. Мне пора. Ты остаешься один. Я болен, болен… Севан затравленно покосился на Теофила, голова его затряслась и страшный крик вырвался из охрипшего горла: — Уходи же! Уходи! Прочь, прочь отсюда! Больно мне, ох как больно! И хорошо… Мне хорошо! Это умирает душа…

Страшный хохот, похожий на свист ветра, сопровождал бег Теофила.

Палата в ЦКБ похожа на хороший гостиничный номер. На стене картина в добром старом духе — лавка под деревенским окном, на ней перевернутая корзина с рассыпанными рыжиками, аппетитная малина, букет васильков. Телевизор громадный, жалюзи с выделкой свадебного гипюра, как в европейском отеле. На кровати с высоко поднятым изголовьем лежит мужчина. Его забинтованные кисти неподвижно покоятся на аккуратно заправленном одеяле, пухлые щеки и лоб усыпаны бисеринками пота. Губы говорят и говорят. Сиделка, привлеченная бормотанием, постояла с минуту у кровати больного и смекнула, что исповедь ответственного работника, произнесенная в горячечном сне, не предназначена для её ушей. Бредит Николай Гаврилович, а может, притворяется — её проверяет. Здесь железное правило: чем меньше знаешь, тем спокойнее живешь. Промокнув лоб больного салфеткой и задернув жалюзи, женщина бесшумно покинула комнату.

Свет ночника уютно окрашивал комнату мягкими голубыми полутонами. Прерывистый глухой голос был похож на последнюю исповедь умирающего.

… — Господа, сограждане, люди… Я никогда по-настоящему не думал о других. Не думал, как о самом себе. Что другим так же больно, страшно, тяжко…Также хочется пошиковать, съездить в круиз по южным морям, полакомиться вкусным… Не подозревал, что чужое отчаяние, чужая беда могут стать моими… Нарушал заповеди — блудил, интриговал, предавал, пробиваясь к власти, а заполучив её помогал подлецам обворовывать сирых, обманывать нищих, утешать ложью обманутых… Мне нет прощения… Я ничего уже не могу, ничего не могу сделать, даже если стану орать во всю глотку: — перестаньте, перестаньте губить одуванчики… Мойте руки, люди… Будьте бдительны. Приказываю вам! Умоляю…

Накануне Николай задержался в офисе после приема делегации. Настроение было приподнятым — условия контракта с вороватыми компаньонами позволяли думать о себе, как о крупном бизнесмене, дела последних месяцев складывались столь удачно, что можно было заглядывать в очень приятную перспективу. Оксана проявляла редкую покладистость, изображая в ванной леденящие кровь, но столь возбуждающие эпизоды из серии Арт Деко.

Он сидел в кабинете, сняв пиджак и распустив галстук, секретарша щелкала клавишами компьютера в приемной. Еще рюмашку коньячка и домой. Или… или стоит задержаться? Какая у неё волшебная задница, а глотка… Да и сексапильность не показная — природная. Умеет распалить, стерва… И всегда угадывает желания, всегда!..

— К вам можно, Николай Гаврилович? — она вошла: гибкая, длинная, как хворостина. Шеф предпочитал сохранять в забавах официальный тон, это делало вкус интимных ласк острее. Не переходить же на «пупсиков» и «котиков», как в дешевом борделе?

— Садитесь, Оксана, — взгляд сатира облапил нежную нимфу — совсем бледненькую без макияжа.

— Я не на долго. Вот — чрезвычайно важные бумаги, — секретарша положила перед собой папку, потупилась.

— Очень хорошо, очень хорошо! — глаз Николая заблестел, он вообразил, что ему предстоит совратить чрезвычайно деловую и морально устойчивую девушку. Совратить грязно и торопливо.

— Наконец, мы можем поговорить открыто, — она улыбнулась значительно, интимно. Русые брови шефа перестали хмуриться, лишь приподнялись в легком удивлении — странноватая улыбка оказалась у куколки! Николай Гаврилович как-то раньше не замечал, что губы красотки тонкие и словно гуттаперчевые растягиваются чуть не до ушей. А когда она улыбается, то становится похожа на жабу. Почему-то стало зябко Николаю и резко захотелось домой. Он посмотрел на часы:

— Напряженная у меня сегодня трудовая вахта вышла. Пора на покой, шеф хотел подняться, но рука секретарши опустила его обратно в кресло, а глаза, оказавшиеся прямо напротив его глаз, блеснули странно, словно снабженные люминесцентными линзами.

— Вы все ещё не узнаете меня?

— Постой… — Николай шлепнул себя по лбу. — Я сообразил, детка! Сегодня — новая игра. М — да… — Театрально нахмурился он: — Я не узнаю вас, чертовка.

— А ведь я всегда была рядом, пузан. Помнишь сборы металлолома и поляну с костром? Дружок твой решил следить за «пришельцами» и уснул, а ты хотел улизнуть домой. Правильно! Кому охота ночевать в лесу! Но из любопытства заглянул к «партизанам». А потом сказал ему, что видел сон.

— Филя тоже рассказал про свой сон, — как под гипнозом вспоминал давнее Коля.

— Он как всегда сочинял. А ведь то, что произошло с тобой, было на самом деле. Ты кое-что видел, перед тем, как покинуть поляну…

— Видел… — глаза Николая округлились и осоловели.

— Помнишь, ведь помнишь, шустряк! — быстрая рука проникла под рубашку и ожгла ледяным прикосновением. — Кто был там?

— Хозяева мира. Я поклялся вернуться к ним… — тупо бубнил шеф.

— В знак чего осталось клеймо причастности на твоем двойнике фигурке из позвонка змея.

— Так ведь меня обещаниями засыпали! — оживился толстяк. — Чего только не сулили дураку — светлое будущее, успехи в работе, благополучие в труде и личной жизни… Постой — бессмертие! Да, именно так. Я не врубился тогда, ведь сопляк совсем был, зачем мне так много ненужных вещей, но радовался, что сумел переплюнуть Фильку: я, а не он стал соучастником тайной власти!

— С тех пор я всегда была рядом и зажимала тебе рот, стоило лишь твоей совести подать голос.

— Кто ты? Кто?

— Твоя путеводная змея, — тело секретарши завернулось винтом и распрямилось, как хлыст: — Сегодня у нас праздник! Поздравляю, Николай Гаврилович с ответственным рубежом — ваш показатель подлости перевалил за отметку низшего ранга. Те, кому принадлежит власть, оказали тебе честь перейти на следующую ступень. — Секретарша открыла папку. — Все твои заслуги учтены мною с крайним вниманием. Не буду вдаваться в детали, напомню главное, своими словами. — Ты голосовал за комиссию по нравственности. Закон прошел, но кого он волнует? Загляни в любую подземную торговую точку, и получишь полный набор печатной и видео продукции на самый извращенный вкус. Большой плюс в твою пользу — твое ведь дело, чистота «атмосферы» столицы. Педофилы из российской глубинки наводнили Интернет и мировой рынок самодельными порнофильмамы — стараются наши ребята. А ты — их крыша.

— Я… я никогда не интересовался этим проблемами…

— Конечно, понимаю! В твоем пионерском детстве не было таких картинок. И фильмов с первоклашками о садомии при участии впечатляющих негров и утонченных садистов не видели даже ответственные комсомольские работники. Мальчишки твоего двора стреляли из рогатки по воробьям. Петька даже выбил глаз кошке! А собственную маму задушить чулком? Не было такого при товарище Брежневе? Говоришь, советские чиновники замалчивали правду… Но сегодня никто ничего не замалчивает. В твоем отечестве каждый третий подросток пробовал наркотик. А каждый пятый — наркоман и алкоголик. Совестливая общественность орет до хрипоты: погибаем, спасите, кто может! А кто, кто тут может? У власти сплошные Пофигисты и Сволочи. Уж мы постарались. И ты не подвел. Как это ты не причем? А кто? Кто? Врожденные монстры? Чекотилы? Они, родимые. Но не только! — искусительница захохотала, захлебываясь шипением и свистом. — И вот такие милые папашки — народные поводыри. Ты помогал нам уже тем, что мало мешал. Нет, ты совсем не сопротивлялся, прозорливый пузан. Ты не напечатал стихи Трошина. А ведь должен был помочь, должен! Скажешь, мелок он для того, что бы с ним валандаться — пробивать, вытаскивать, кому-то что-то доказывать про спасение вечных ценностей? Не созвучен жесткой «открытости» теофиловский жизнеутверждающий пафос? Врешь. Ты смотрел в корень — интуиция верного служащего Алярмуса не позволила тебе совершить ошибку. Три звезды за это, Николай Гаврилович! Ошибка могла бы стать роковой. Твой школьный дружок Избранный.

— Слушай, Ксюш… голова совсем тухлая. Хватит, а? Не нравится мне эта игра. Завтра поговорим, — мученически корчился Николай, осознавая краем сознания, что вот и дождался накарканного женой инсульта.

— Зачем откладывать торжество? Поздравляю — столько побед! Возможен переход в высшую касту. Сейчас и пометим! — секретарша поднялась, извиваясь кольцами, как готовящаяся к нападению кобра и протянула к застывшему от ужаса Николаю Гавриловичу гибкие отростки. Он не успел спрятать руки за спину. Чертовка поймала их и сжала. Николай задергался, пытаясь высвободить пятерни из её рук, оказавшихся клейкими и распухшими, как разложившиеся сосиски. Впрочем, в глазах потемнело от ужаса: сузившееся до безобразия червеподобное тело секретарши свернулось на ковре и выскользнуло из платья… Шипение, скрипнувшая дверь в ванную и гул труб сопровождали её исчезновение.