Виктор Ерофеев - Русская красавица

- Ирочка... - сказал он. - Называю тебя по инерции Ирочкой, хотя это имя тебе не очень идет...

- Какое же мне идет?

- То, с которым ты по полю бежала, выворачивая мне душу наизнанку.

- Я не для тебя бежала.

- Знаю. Потому и выворачивала.

- И ты хотел бы кросс в свою честь?

- Ты когда-нибудь любила меня?

- Я любила тебя, - убежденно ответила я.

- А теперь?

- Что делать, если ты умер...

- А я с новой силой тебя полюбил... Я только и думаю о тебе... Я так истосковался, что все время рвался к тебе, но я боялся тебя испугать, но когда ты побежала по полю, я подумал, что ты бесстрашная, и позволил себе...

- Да, - вздохнула я. - Лучше бы я не бегала!

- Как ты красиво бежала!.. Я больше не могу без тебя!

- Страсти какие! - несмело хихикнула я. - Влюбленный призрак!

- Ирочка... Разве ты не видишь? Я изнываю, я хочу тебя!

- Ну, вот! - огорчилась я. - Вели философский разговор, о метафизике и прочих вещах, и что? Все кончается пошло и банально.

Он закусил губу.

- Ну, если это сильнее меня! - вскричал он. - Ирочка! Заклинаю тебя нашей земной любовью: отдайся мне!.. Ну, хотя бы разочек...

Я просто охуела. Я говорю:

- Ты с ума спятил? Кому я буду отдаваться? Ведь тебя даже, по совести сказать, нет. Так, одна фикция...

Он возражает, полный дрожи в голосе:

- У меня серьезные намерения. Я готов жениться. Ты - моя! Я не понимал этого раньше, но теперь это ясно как день. Пока не наслажусь тобой, пока не утолю свою страсть, я буду маяться и слоняться никчемной фигурой страдания. Ну, пожалуйста...

Я говорю:

- Очень интересно. Как ты себе это представляешь? Я, извини, этими штуками не занимаюсь. Это что? Это, кажется, некрофилией называется, да? Я с трупами не сплю!

А он говорит:

- А я не труп!

- Ну, все равно! Ты - не живой, не настоящий!

- Да я, - обижается, - в некотором роде более настоящий, чем ты!

- Вот, - говорю, - и возвращайся туда, к более настоящим, и делай с ними, что хочешь, а меня не трожь!

- Значит, так? На поле ты могла подставляться, а мне, твоему кавалеру и жертве, отказываешь?

- Послушай! Не приставай ко мне! Нет, это ж надо такое! Ты хочешь, чтобы я умерла от разрыва сердца?!

- Я буду нежный... - прошептал Леонардик.

- Срать я хотела на твою нежность!

Все мое спокойствие испарилось. Я жутко разволновалась. Что делать? Заорать? Но ощущаю во внутренностях предательское безволие. Знаю: лучше не сопротивляться. Так напугает, что и в самом деле помру. Не перевести ли лучше в сферу добровольно-принудительного согласия? По опыту знаю, но при чем тут опыт? Ксюша, милая, ты представляешь себе? Такого у меня еще не бывало!

А он, паскуда, смотрит на меня и, конечно, мысли мои, как с листа бумаги, читает. Ты, говорит, все равно никуда не денешься, все равно - моя.

И встает с диванчика в возбужденном и трепетном состоянии.

Я говорю:

- Ты о Боге подумай!

А он молча бредет на меня.

- Ты брось... Такие заходы... Остановись! Стой!

А он приближается. Я схватила с тумбочки стакан и в него - хуяк! - прямо в голову и не поняла, что произошло, но угодила в зеркало. Бац! Зеркало вдребезги. Дыра-звезда. Тут я совсем оробела.

- Я, - говорю, - из-за тебя зеркало разбила! А он опять за свое:

- Ты на поле кому собиралась дать? Не боялась? А здесь боишься?

- Так на поле, - я чуть не плачу, - я за святое дело бегала, а тут что? Какая-то твоя посмертная похоть...

- Дура! Я женюсь на тебе!

- И что дальше?

- Будем не расставаться!

- Не подходи ближе! Не подходи!

А он сел на край кровати, в ногах, и говорит:

- Неужели ты думаешь, что тебе со мной плохо будет?

- Знаешь что!.. Философия твоя вся гнилая: ты потому такой пессимизм развел, чтобы мне от тоски в любые, даже ТВОИ объятья броситься, как в петлю! Я теперь понимаю...

- Неправда... Хочу тебя... - бредит.

- Ладно-ладно! Не ты один!

- Мы с тобой неразделимое целое, Жанна!

- Что? Какая Жанна? Вздор! Теперь я Жанна и еще невесть кто, а как трахнешь меня - опять за говно держать будешь! Знаю! Нетушки!

А он заявляет:

- Если будешь сопротивляться, я тебя придушу подушкой. Я сильный!

Посмотрела я на него. Он действительно сильный. Куда сильнее, чем был при жизни. Жилистый такой... Действительно, думаю, придушит... Что делать? Я говорю:

- Как тебе не стыдно? Пришел к больной женщине. Обещал ухаживать... У меня горло болит...

- Жанна, любимая!.. Я тебя так буду любить, что ты про горло думать забудешь!

- Не преувеличиваешь ли ты, - сомневаюсь, - свои возможности ?

- Сейчас, - говорит, - увидишь, - и клубный пиджак расстегивает.

- Погоди-погоди! Не спеши! Ты меня не соблазняй, понял? Все равно не соблазнишь! Я боюсь тебя, понял? Боюсь!!!

Он положил руку на одеяло со своими отвратительными ногтями и сквозь одеяло начинает мне ногу гладить, гладит, гладит, у меня глаза чуть из орбит не вылазят, а рука все выше, выше, выше. Смотрю: он уже лобок начинает гладить. Я говорю:

- Все равно ты меня не заведешь. Я с мертвыми не сплю!

А он ласкает меня и отвечает:

- Никакой я тебе, повторяю, не мертвый, а даже теплое существо. Потрогай руку.

И руку жилистую ко мне протягивает. Я невольно отдернулась.

- Вот еще! Руку щупать! Отчего это ты теплый? Может, снова ожил, а?

Он загадочно отвечает:

- Может...

То есть темнит, но я-то вижу, что он не человек, а кто-то другой, хотя руки теплые.

- А почему ногти у тебя такие? - задаю коварный вопрос.

- С ногтями, - говорит, - извини, ничего не поделаешь...

Ну, значит, не человек!

- Ты что, Леонардик, насильничать собрался? Не трожь меня!

А он:

- Ты меня убила.

А я:

- Так ты меня за это уже простил! Ты какой-то непоследовательный!

- Меня, - отвечает, - от желания распирает, а ты - про последовательность!..

Ну, что с ним делать? Вижу - не слажу. Я даже оттолкнуть его боюсь...

А он сидел, сидел - да как бросится! К лицу припал, к губам прижался, свой скверный язык мне сквозь зубы пропихивает, а руками за шею схватился, будто обнимает. Я стала дергаться, туда-сюда по кровати ногами ходить, теряя носки, только смотрю, он одеяло отбросил и рубашку мою к шее закручивает, за груди хватается, за ноги ловит. Я тогда, как уж, вывернулась, пусть лучше со спины, думаю, чтоб не видеть, ничком лежу и ноги не зажимаю, не то, думаю, он меня там всю разворотит и будут разрывы, и бормочу:

- Ты чего, Леонардик! Ты чего! Сумасшедший! Ты же умер!

Так я бормочу и ноги на всякий случай не сжимаю, ну, будь что будет, только, шепчу, не убивай! я еще жить немножечко хочу!.. Ой!

Никогда при жизни храбрецом Леонардик не был, на подвиги не тянул, и долго, бывало, возилась я с ним, раздувая потухший, сырой костер, ой, буквально часами дуешь-дуешь, а все без толку, покуда из искры... такая тоска!.. ой! а здесь, смотрю, дело складывается по-иному, насел, груди руками сдавил, и не так, как прежде, слюняво, страдательно, а крепко, даже, может быть, чуточку крепче, чем надо, то есть именно так, как надо, сдавил, весь выпрямился и пошел! пошел! Я думаю: ну, вот! ну, вот сейчас!.. Однако не тут-то было... И мне самой даже интересно: вот, думаю, какие превращения, кто бы мог подумать! А он вдобавок что-то бормочет, вроде бы как: девочка ты моя, Жанночка любимая, то есть в роль вошел, вообразил невесть что и от этого еще больше распалился. Славно наяривает! Господи, думаю, это ж надо такое! Сначала интеллектуальными беседами про Бога занимал, а потом, сбросив личину, взялся за дело, ой, только еще, ой, еще, Леонардик! Ой, как сладенько, ой! ой! ой! как вкусненько... милый!.. ой! Ай! Господи! Ой, а-а-а-а-а!!!

Я в подушку вцепилась, вгрызлась в подушку, ору. Кончила раз, другой, и снова забрало, забирает волнами, одна на другую набегает, тело прыгает. Боже ты мой! опомниться не дает, а у него - ну, лучше не придумаешь!.. И я стала визжать и кусаться, и из кожи лезть, подушу кусаю, а потом, чтобы себя совсем не растерять, палец большой в рот положила, сосу...

Господи, силы дай!.. а он дальше, и дальше, и дальше, он все больше разгоняется и несется, спасу нет! Нет спасу! Ой! Ай! Остановись! Нет, еще!..

То есть ТАКОЕ!

Кончаю за разом раз, уже ничего не понимаю, уже не знаю, что со мной, уже я вся свечусь, как жар-птица, уже меня нет, я вся там, и он со мной, и торжествует, и с какими-то замысловатыми невыносимыми вибрациями входит, как только Карлос умел, да и то не совсем, несмотря на парижский шик, только чувствую: ближе! ближе! Ой! Ору. Мамочка родная! Ой! А он все ближе и ближе и сейчас нас обоих не будет - Леонардик! - Жанночка! - в судорогах и слезах поплыла-поплыла - дернулась! - и СВЕРШИЛОСЬ.

Просыпаюсь от щебета птиц. Теплынь бабьего лета, и пузырятся белые тергалевые занавеси. Лежу поперек кровати, на животе, в обнимку с подушкой. На подушке бурые пятна, из подушки перья торчат, большой палец опух и наполовину откушен. Птицы поют. Одеяло на полу, рубашка порвана - вид в значительной мере растерзанный. Приподнялась и огляделась. Зеркало! Черная звезда. Гребешки и кремы в осколках.