Ширли Джексон - Лотерея

Больше в сумочке ничего не было. Ни ключей — как же без них-то? — ни документов, ни записной книжки, ничего удостоверяющего личность. Сама сумочка была из светло-серого кожзаменителя. Она оглядела свой наряд: темно-серый фланелевый костюм, розовая блузка с кружевным воротником. Туфли черные, добротные, на невысоком каблуке, со шнурками — один развязался. Бежевые чулки с прорехой на правом колене и петлей, сбегающей вниз вплоть до дырки на пальце, которую она ощущала внутри туфли. На лацкане жакета — синяя пластмассовая брошь в форме буквы К. Брошь она тоже отправила в урну, и та брякнула при ударе о заколку. Осмотрела свои руки — маленькие, с короткими пальцами, ногти без лака, никаких украшений, лишь тонкое обручальное кольцо на левой.

Она мучительно размышляла, сидя в плетеном кресле в пустой дамской комнате. Для начала не мешало избавиться от рваных чулок. Радуясь отсутствию посторонних, она без спешки сняла туфли, стянула чулки и с облегчением высвободила палец из дыры. «Куда бы их спрятать?» — подумала она и решила, что корзина для использованных полотенец вполне сгодится. Поднявшись с кресла, она снова глянула в зеркало и расстроилась еще больше прежнего: серый костюм сидит мешком, ноги тощие, плечи сутулые. «Я выгляжу на пятьдесят, — подумала она с досадой, — хотя мне едва ли больше тридцати». Волосы неряшливыми прядями спадали на бледное лицо; внезапно разозлившись, она вытащила из сумочки помаду и нарисовала себе чувственный рот. Вышло не очень, но она решила, что так все же лучше, после чего открыла пудреницу и нарумянила щеки. Пятна на щеках получились неровными, а губы — чересчур яркими, но зато лицо теперь уже не казалось таким встревоженно-бледным.

Засунув чулки в корзину под влажные полотенца, она с голыми ногами вышла в коридор и направилась к лифту.

— Вниз? — спросил при виде ее лифтер.

Она молча шагнула в кабину, и лифт спустился на первый этаж. Проследовав мимо дипломированного швейцара, она вышла на улицу и остановилась на тротуаре. Люди сновали туда-сюда, она стояла и ждала. Через пару минут из толпы возник Джим и, приблизившись, взял ее за руку.

Где-то далеко отсюда остался ее пузырек с кодеином; на полу дамской комнаты семью этажами выше валялась бумажка с надписью «Удаление»; а здесь, внизу, не замечая суетливых прохожих и не чувствуя на себе их любопытные взгляды, она — распустив по плечам волосы, рука об руку с Джимом — бежала босиком по жаркому песку.

«Порою кажется, — думала она, моя посуду на кухне, — что у всех без исключения мужчин что-то неладно с мозгами. А может, они вообще законченные психи, и об этом знают все женщины, кроме меня. Просто никто никогда не говорил мне об этом — ни мама в детстве, ни соседка по комнате в молодости, — а сейчас знакомые женщины не говорят, будучи уверены, что я и так в курсе».

— Я получил письмо от Джимми, — сказал он, разворачивая салфетку.

«Наконец-то, — подумала она. — Наконец-то Джимми прервал молчание и написал тебе. Может, теперь все уладится, и мы снова заживем в мире и согласии».

— И что же он пишет? — поинтересовалась она.

— Не знаю, — сказал он, — я не читал.

«Черт возьми!» — подумала она, предугадывая дальнейшее, но вслух ничего не сказала. Ждала продолжения.

— Думаю отослать его обратно, не вскрывая.

«Могла бы сразу догадаться, — сказала она себе. — А вот я не вытерпела бы и пяти минут над запечатанным конвертом. Я могла бы разодрать его на клочки и отправить назад в таком виде или попросить кого-нибудь сочинить от моего имени язвительный ответ, но я и пяти минут не вытерплю, просто оставив конверт невскрытым».

— Сегодня я обедал с Томом, — сказал он так, словно предыдущая тема была уже исчерпана.

«Как будто письма и не было вовсе, — подумала она. — Как будто он больше не будет об этом думать. А может, и впрямь не будет? Черт возьми!»

— Наверно, все-таки стоит прочесть письмо, — сказала она.

А вдруг он сейчас так и сделает? Вдруг скажет: «Чего уж там!» — и вскроет письмо. И потом, может быть, уедет к своей матери и поживет там какое-то время.

— Зачем? — спросил он.

«Будь осторожна, не то нарвешься», — сказала она себе.

— Да просто интересно. Любопытно узнать, что там написано.

— Ну так возьми и вскрой сама.

«Даже не думай», — приказала она себе.

— Нет, ну сам посуди, глупо вот так вот злиться на письмо. Злиться на Джимми, это я понимаю. Но не прочесть письма только из вредности — это просто глупо.

«О боже, я назвала его глупым! — опомнилась она. — Я дважды назвала его глупым. Это конец. Если он расслышал, что я назвала его глупым, со мной все кончено, извиняться бесполезно».

— А зачем мне его читать? — сказал он. — Что бы он там ни писал, мне наплевать.

— Я бы все же прочла.

— Ну так открой его.

«Еще чего! Может быть, я стяну письмо у него из портфеля; может, измельчу его, взболтаю с яйцами и завтра подам ему на стол в омлете, но если сейчас я только потянусь к этому письму, он сломает мне руку».

— Да ладно, не так уж мне и интересно, — сказала она.

Пусть думает, что она отступилась; пусть расслабится в своем кресле; пусть лопает лимонный пирог; пусть себе треплется о чем хочет.

— Сегодня я обедал с Томом, — сказал он.

Убирая чистую посуду в шкаф, она думала: «Может быть, он вовсе не прикидывается. А может, он скорее убьет себя, чем вскроет письмо. Может, ему и вправду наплевать, или же он потом доведет себя до истерики, закрывшись в туалете и пытаясь разобрать написанное сквозь конверт. А может, получив это письмо, он буркнул: «Это от Джимми», — бросил его в портфель и думать забыл. Если так, я его прикончу. Я прикончу его и закопаю в погребе».

Позднее, когда он пил кофе, она спросила:

— Ты покажешь его Джону?

«Джон не станет ходить вокруг да около, — подумала она. — Джон сразу его вскроет, как сделала бы я».

— Что показать Джону? — спросил он.

— Письмо.

— А, — сказал он. — Конечно, покажу.

Она возликовала в душе. Стало быть, он действительно собирается показать письмо Джону; хочет сам увериться, что все еще зол на Джимми; хочет, чтобы Джон спросил: «Ты все еще зол на Джимми?» — чтобы ответить: «Да». Должно быть, он собирался поступить так с самого начала. И на радостях она, не сдержавшись, сказала:

— А разве ты не хотел отослать его обратно, не вскрывая?

Он поднял глаза.

— Точно, я и забыл. Так и сделаю.

«Черт меня дернул за язык, — подумала она. — Забыл он, видите ли. И ведь, что самое жуткое, он и правда мог забыть. Просто выкинул из головы, сказал и тут же забыл. Будь это письмо змеей, он бы даже на заметил, как оно его жалит… Погреб сгодится лучше всего, закопаю его там, под лестницей. С расколотой башкой и с этим треклятым письмом в сложенных крест-накрест руках. Оно того стоит — да, оно того стоит».

Утро 27 июня выдалось безоблачным, свежим и теплым, каким оно и должно быть в самый разгар лета; благоухали цветы, сочно зеленела трава. Ближе к десяти часам люди стали собираться на площади между почтовой конторой и банком. В иных местах, где народу тьма-тьмущая, розыгрыш лотереи тянется аж два дня, начиная с 26-го; но в этом поселке всего-то три сотни жителей, и если начать в десять утра, уже к обеду дело будет закончено.

Первыми, как всегда, объявились дети. Школа только недавно закрылась на каникулы, и ученики еще не успели привыкнуть к внезапно обретенной свободе — сбиваясь в стаи, они не сразу начинали играть и резвиться, а по инерции обсуждали школьные дела, учителей, оценки и наказания. Бобби Мартин загодя наполнил карманы камнями, и другие мальчишки тут же последовали его примеру, выбирая голыши покруглее. Все тот же Бобби вместе с Гарри Джонсом и Дикки Делакруа (здесь эту фамилию произносили как «Деллакрой»), не довольствуясь карманными запасами, сложили на углу площади целую кучу камней и бдительно охраняли ее от поползновений сверстников. Девочки держались в сторонке и болтали между собой, исподтишка поглядывая на ребят, а мелюзга копошилась в пыли или жалась к старшим братьям и сестрам.

Вскоре стали подходить мужчины, которые заводили обычные разговоры о посевах, погоде, тракторах и налогах, при этом стараясь не упускать из виду своих отпрысков. Они стояли плотной группой поодаль от кучи камней, и шутки их, на сей раз довольно пресные, сопровождались всего лишь улыбками, но не смехом. Вслед за мужьями подтянулись их жены в домашних платьях и выцветших жилетках. Обменявшись приветствиями и походя посудачив о том о сем, они присоединялись к своим благоверным и подзывали детей, которые шли на зов неохотно, так что его приходилось повторять по нескольку раз. Бобби Мартин увернулся от цепкой материнской руки и, хихикая, снова побежал к заветной куче. Но последовал резкий окрик главы семейства, и Бобби мигом вернулся к родне, втиснувшись между отцом и старшим братом.