Маргарет Лоренс - Каменный ангел

— Неужели ты не можешь четко сказать, чего хочешь, мама?

Я устала. Разбитое корыто.

— Мне все равно, Марвин. Совершенно все равно.

— Точно? — хмурится он.

— Точнее не бывает. Общая ли, двухместная — все равно.

— Ну ладно. Просто не хочется выглядеть идиотом — то одно попрошу, то другое…

— Понимаю. Иди, Марвин. Я устала.

Он уходит, а я переворачиваюсь на бок и закрываю глаза. Эльва Жардин, проходя мимо моей койки, на минуту останавливается. Я чувствую прикосновение грубой ткани ее сорочки. Глаз я не открываю.

— Спит, — шипит Эльва. — Вот и ладненько, это полезно.

Это последние ее слова, которые я слышу, ибо за мной приходят с большой каталкой, грузят на нее и увозят. Занавески Эльвы сдвинуты. Она уединилась там с медсестрой и, занятая каким-то таинственным ритуалом, не знает, что я уехала. Миссис Рейли, словно исполинский слизень в летаргическом сне, храпит из своей койки. Катясь по коридору, я слышу отголоски песни миссис Доберайнер, напоминающей комариный писк.

Мир стал еще меньше. Как быстро он сужается. Следующее жилище будет самым тесным.

— Следующее жилище будет самым тесным в моей жизни.

— Что? — рассеянно переспрашивает медсестра, поправляя мою подушку.

— Строго по моему размеру.

Она потрясена.

— Нельзя так говорить.

Как она права. Неудобная тема, табу. В детстве я точно так же относилась к разговорам о нижнем белье или физической стороне любви. Но мне хочется взять ее за руку, заставить слушать. Послушайте. Ну послушайте же. Это важно. Это ведь событие.

Для меня. Не для нее. Я не беру ее за руку и ничего не говорю. Только расстроится. Будет мучиться, что сказать.

Палата светла и просторна. Лимонные стены, отдельный туалет. На светло-желтых шторах — изображения дельфиниума. Я всегда была неравнодушна к тканям в цветок, если только они не слишком броски. Но такая палата наверняка стоит целое состояние. Как только я начинаю об этом думать, эта мысль лишает меня покоя. Подумать страшно, сколько она может стоить. Марвин не говорил. Надо его спросить. Не забыть бы. А вдруг моих денег не хватит? Главное, чтобы им не пришлось платить. Марвин-то заплатит, в этом я не сомневаюсь. Но я не стану просить. Пусть переведут обратно в общую. И точка.

Вторая кровать пуста. Я одна. Снова приходит медсестра, уже другая. Этой никак не больше двадцати, и она такая тоненькая, — непонятно, как в таком хиленьком остове вообще теплится жизнь. Живот впалый, груди — как две черносливины, не больше. Наверное, такие фигуры в моде. Допускаю, что ей нравится ее худоба. Бедра у нее такие узкие — что она будет делать, когда соберется рожать? Или даже когда выйдет замуж. Места внутри — не больше, чем в дуле игрушечного ружья.

— Ох и худющие пошли нынче девчонки.

Она улыбается. К замечаниям сумасшедших старух ей не привыкать.

— Поди, и сами в молодости были худышкой, миссис Шипли.

— Так вы меня знаете? — говорю, а затем вспоминаю, что в ногах моей кровати есть карточка с именем — выставила себя дурой. — Да, в вашем возрасте я была стройная. И волосы были черные, в полспины. Многие считали меня симпатичной. Конечно, глядя на меня сейчас, такого не скажешь.

— А вот и скажешь, — говорит она, чуть отступая и оценивая меня с расстояния. — Я бы сказала, не симпатичной, а интересной. У вас очень яркие черты. Такая красота не портится. Вы и сейчас очень интересная.

Я прекрасно понимаю, что она мне льстит, но мне все равно приятно. Какая приветливая девочка. Мне кажется, это именно приветливость, а не жалость.

— Спасибо на добром слове. Вы хорошая. И счастливая, потому что молодая.

Зачем я это сказала? Никогда не говорила первое, что приходит в голову. Совсем разболталась.

— Пожалуй, — она улыбается, но уже по-другому, напряженно. — А может, это вам везет, а не мне?

— Мне? И в чем же, скажите на милость?

— Ну… — мнется она, — вы целую жизнь прожили. Ее уже не изменишь.

— Вот уж сомнительное счастье, — сухо говорю я, но она меня не понимает, конечно. Так мило общались, и на тебе — все испорчено. Какая-то тревога проглядывает в ее глазах, только я не пойму, откуда она. Что ее беспокоит? Что вообще может беспокоить такую молодую и привлекательную девушку, с ее-то здоровьем и образованием, которое всегда обеспечит ее работой? Я думаю об этом и в то же время понимаю, насколько глупы мои рассуждения. Поколения меняются, беды остаются.

— Отдыхайте, — говорит она. — Я еще попозже загляну, проверю.

Но вот на меня опускается длинная ночь, а она не идет. Голосов нет. Ни одной живой души. Я засыпаю и просыпаюсь, засыпаю и просыпаюсь, и вскоре я уже не знаю: то ли я сплю и мне снится, что я бодрствую, то ли бодрствую, воображая, что сплю.

Полы холодные, а тапочки куда-то подевались. Хорошо хоть Дорис убрала коврик, что лежал у кровати. Одни проблемы от него были. На нем решительно невозможно не поскользнуться. Я дышу медленно-медленно, и каждый вздох приносит боль. Как странно. Раньше дышалось так легко, так незаметно. Дверь открыта, дальше — свет. Если я до него доберусь, там со мной заговорят. Услышу ли я голос, который так хочу услышать?

Почему он молчит? Мог бы хоть что-нибудь сказать. Одного слова ему, что ли, жалко? Агарь. Он один звал меня по имени. Ничего ему не стоит заговорить. Не так уж и много я прошу.

— Миссис Шипли…

Встревоженный голос, девичий. А мне, разбуженному лунатику, остается лишь стоять, не двигаясь — внезапный окрик словно парализует меня. Затем меня хватают под руку.

— Все хорошо, миссис Шипли. Все в порядке. Пойдемте со мной.

Так. Значит, вот я где? Я разгуливаю по палате, и девочка перепугалась, она ведь за меня отвечает. Она ведет меня к кровати. Потом делает что-то непонятное.

— Это как жилет ночной. Ничего страшного. Чтоб вы не навредили сами себе. Для вашего же блага.

На ощупь — грубая льняная ткань. Она просовывает в нее мои руки и туго привязывает ремень к кровати. Я пытаюсь высвободиться и понимаю, что связана, как куриная тушка.

— Я не потерплю этого. Даже не думайте. Нельзя так со мной. Это жестоко…

Медсестра говорит тихо, как будто стыдясь содеянного:

— Простите меня. Но вы же можете упасть, понимаете, и тогда…

— Что я, по-вашему, сумасшедшая, чтобы меня в смирительную рубаху наряжать?

— Ну что вы, конечно, нет. Просто вы можете получить травму, вот и все. Пожалуйста…

В ее голосе отчаяние. Если подумать, что еще ей остается? Не сидеть же со мной всю ночь.

— У меня нет выбора, — говорит она. — Не сердитесь.

У нее нет выбора. Это правда. Она не виновата. Даже я это понимаю.

— Хорошо, — я почти не слышу своего голоса, зато слышу ее легкий вздох.

— Простите меня, — беспомощно повторяет она, напрасно извиняясь — быть может, от имени Бога, который никогда не просит прощения. Приходит мой черед виниться:

— От меня столько хлопот…

— Да что вы. Все нормально. Сейчас сделаю вам укол. Вам полегчает, сразу заснете.

Что удивительно, несмотря на полотняные путы, я и правда засыпаю.

Проснувшись, я вижу, что на второй койке кто-то сидит. Читает журнал, ну или делает вид, что читает. Иногда подвывает, кладя руку на живот. Ей лет шестнадцать на вид, и у нее острые скулы и кожа оливкового оттенка. Она нерешительно поглядывает на меня темными узковатыми глазами. Прямые волосы, черные, густые и блестящие. Дочь Поднебесной, как я бы сказала раньше.

— Доброе утро, — не знаю, правильно ли я делаю, но она, кажется, рада. Она опускает журнал и улыбается мне. Лучше сказать, усмехается — в общем, изображает дерзкую, нагловатую ухмылку, что вся без исключения современная молодежь считает улыбкой.

— Здрасьте, — говорит она. — Вы миссис Шипли. Я прочитала. Меня зовут Сандра Вонг.

Она говорит в точности как Тина. Явно родилась в этой стране.

— Очень приятно.

Нелепая формальность, обращенная к этому ребенку, — это плод моей внезапной уверенности: передо мной потомок одной из женщин с крохотными ножками, что мистер Оутли незаконно привез на своем опасном судне с двойным дном во времена, когда азиатские жены были не в почете. Кто знает, может, не купи ее бабушка билет на пароход, у меня бы не было моего дома. Любопытная мысль. Мистер Оутли однажды показал мне туфельку. Она была не больше детской, а принадлежала взрослой женщине. Шелковый верх, расшитый изумрудными и золотыми нитями, подошва лодочкой из бечевки и гипса — наверное, ходили на них, как на миниатюрных качалках. Ничего этого я не говорю. Для нее это была бы история древнего мира.

— Мне аппендикс будут вырезать, — говорит она. — Уже скоро. Срочная операция. Ночью вообще плохо было. Сама напугалась и мать напугала. А вам аппендикс вырезали? Это больно?