Сергей Аксентьев - Беспокойные дали

Под впечатлением воспоминаний, не откладывая, сел за ответ. Писал откровенно: тема интересная и диссертабельная, но нужна глубокая проработка вопроса. Он, Платонов, в своей диссертации лишь наметил контуры проблемы, поскольку она не являлась основной в его работе. Чтобы успешно решить такую непростую задачу, Зарницыну придется основательно сосредоточиться на теории и изучить ряд разделов математической физики. Увлекшись, Платонов, отставил письмо. Набросал основные этапы исследований, сделал кое-какие расчеты. Тут же прикинул будущие эксперименты и все необходимое для их постановки. Получалась довольно интересная работа. Просмотрел свои выкладки и убрал листок в стол.

Помнится, в одной из первых бесед в «научном подвале» Воинов наставлял его:

— Составление плана научной работы — это кажущийся формализм. В разговорах всегда всё хорошо и гладко, а как попробуешь перенести всю эту гладкость на бумагу, тут и начинаются муки роженицы — и мысли топорные, и слова корявые, и вообще все, о чем так красиво рассуждалось — обыкновенная чушь и туфта. А большая часть гениальных озарений — либо фантазии возбужденного ума, либо технически не выполнимы. Запомните молодой человек: перо и бумага, дисциплинируют ум и оттачивают мысль…

Эти мудрые постулаты Андрей испытал на собственной шкуре, поэтому и не стал посылать своему первому ученику готовых решений и подсказок.

Надо сказать, что Зарницын оказался способным и трудолюбивым учеником, а их отношения вскорости стали дружески доверительными. В своих письмах Анатолий делился с Платоновым не только научными результатами, но и держал его в курсе кафедральных событий, рассказывал об общих знакомых и вообще охотно и откровенно писал о своей повседневной жизни.

Лично встретились они лишь в конце июня. Анатолий вырвался в командировку на три дня, чтобы передать Платонову диплом кандидата наук. В коротенькой записке Артур Ермолаевич очень сожалел, что Андрей не приехал на торжественное вручение диплома, желал ему всяческих успехов и просил уделить Зарницыну время на ознакомление с его экспериментальным стендом. О себе не писал ничего…

Прошло почти полгода после июньского приезда Анатолия. Артем Ермолаевич, хотя и не был уже на кафедре, но с прежним энтузиазмом и щепетильностью продолжал сопереживать кафедральную жизнь. Особенно опекал адъюнктов. У него готовились к защите вьетнамец и начальник лаборатории испытательного стенда. Заодно он «приглядывал» и за Зарницыным. Вот только письма Прохорова стали какими-то унылыми. Не ощущалось в них прежнего азарта исследователя и искрометной технической фантазии неординарного человека. Особенно насторожило последнее. Артем Ермолаевич писал: «…Недавно гостил у меня Мануилов. Здоровье его подкачивает, да и моё тоже не „ах!“ Видно, подходит пора и вот-вот покажутся берега неторопливой Леты.… Вспоминали тебя и от души радовались твоими успехами в науке и службе. Ты правильно поставил работу с Зарницыным, и я не сомневаюсь в победном финале. Хватило бы здоровья дождаться этой минуты. Мы оба видим в тебе достойного ученика, продолжателя наших ракетных дел. Дома у меня идет война, суть которой изложу стихами, потому как в прозе не смогу передать свое душевное состояние:

Перечитав письмо, Платонов решил: «Надо на зимние каникулы смотаться к шефу. Ему там невмоготу».

Тут же сел за ответ. Долго маялся, никак не находя нужных слов. Всё выходило либо слащавым, вроде леденца для зареванного младенца, либо казенным, как статьи инструкции. Ничего, не придумав, послал красивую новогоднюю открытку с пожеланиями здоровья, терпения и оптимизма. В ней же сообщил о своем намерении в конце января приехать в гости.

…А ещё через день получил письмо от Зарницына, в котором тот сообщал, что Артём Ермолаевич умер три недели назад от обширного повторного инфаркта. Сам он в это время находился в краткосрочном отпуске по семейным обстоятельствам — погиб старший брат. В Пензу вернулся две недели спустя после похорон Прохорова…

«Не может этого быть! Он же мне писал письмо. Оно пришло позавчера. Не может этого быть!» отмахивался от страшного известия Платонов, лихорадочно шаря в ящике стола. Найдя, наконец, письмо, стал искать дату.

Артем Ермолаевич обычно исповедальные письма писал не в один присест — дня два-три, а то и неделю и дат в таких случаях не ставил. Не было даты и в этом последнем письме. На плохо пропечатанном штемпеле пензенского отделения связи Андрей с большим трудом разобрал–таки: письмо было отправлено за три дня до его кончины…

«Где его носило почти месяц? И на каких волах его везли? — взорвался он. — А что же кафедральные лизоблюды не сообщили? Когда делал им отзывы на авторефераты, акты внедрения их научных разработок, вились, как мухи, возле банки с медом. Всё помнили и поздравляли с каждым праздником и с днем рожденья. А вот что умер шеф — ни у кого не хватило ни ума, ни желания вспомнить обо мне и сообщить. Быстро всё забыли. Сволочи!…»

Разгар июльской духоты. Безжалостное солнце и липкий воздух, насыщенный парами нефти, моря и перегретой земли, плавили мозг, а тело делали безвольным и ленивым. В такую пору местные аксакалы, отполированные песчаным хамсином до эбеновой черноты, коротают жару в укромных чайханах за неспешными нардами и долгой беседой, а бездомные бакинские собаки, коих в обычное время полным-полно на улицах, прячутся в тени каменных арок проходных дворов. И вот в это апшеронское исчадие ада ворвался, как всегда шумный и самоуверенный, Максим Горский:

— Эй, научный схимник! — весело заорал он с порога, словно не было двух лет беспричинного молчания. — Принимай гостя!

И не дав очухаться изумленному хозяину, сгреб его в свои объятья.

Платонов сразу подметил в друге большие перемены: Макс раздался, приобрел осанистость. Ухоженная короткая щеточка черных усов над верхней губой придавала выражению его лица строгий, официальный вид. Повелительные нотки, которые раньше только изредка проскакивали в разговоре, теперь обрели устойчивую интонацию чиновника высокого ранга.

— Я поживу у тебя недельку, — продолжая тискать и рассматривать Андрея, — категорически заявил Горский. — И не вздумай возражать! Я соскучился по тебе и хочу побыть с тобой!

Выпустив, наконец, из своих объятий Андрея, он по-хозяйски прошел в комнату, бросил в угол небольшой чемодан, сам рухнул на тахту.

— Садись! — указал он Платонову на стул. — Садись и рассказывай!

— Да мне особо и рассказывать нечего, — возразил Андрей, — всё обыденно и тебе вряд ли интересно: защитился, получил, как видишь, подполковника, стал заместителем начальника кафедры. По-прежнему холост. Что ещё? Есть ученик в Пензе. Толковый парень. Через годик, думаю, выйдет на финиш. Вот, пожалуй, и всё.

— Ты, прямо, как в анкете: «не владею», «не проживал», «не был», «не привлекался»! — расхохотался Горский. — Всё это дружище я знаю без тебя: и про успешную защиту, и про чины и звания и про холостяцкую жизнь… Вот разве, что про пензенского ученика слышу впервой!

— Откуда ж ты такой осведомленный? Мы уж скоро два года как не общались?

— Обижаешь и как всегда недооцениваешь, — иронически скривился Максим. — Я, между прочим, теперь начальник управления кадров весьма не хилого учреждения. Общаюсь с коллегами, в том числе и с моряками. И держу «на пульсе» твою бакинскую одиссею. Мне это интересно. Ты же ведь не пишешь, не звонишь. Я для тебя лицо второстепенное, не достойное внимания преуспевающего ученого …

— Не ёрничай, Макс. Ты же знаешь, что я всегда рад нашим встречам. Мы же из одного детства. Лучше расскажи как Аксинья, Олег? Кстати, а где они сейчас? И откуда взялся ты?

— Отвечаю, как на исповеди: отдыхали всей семьей в санатории в Мардакянах. Объедались фруктами и опивались великолепными азербайджанскими винами. Любовались местной экзотикой и кавказской природой, а также очаровательными горянками. — Макс сочувственно усмехнулся. — Это ты, научный сухарь, ни черта не видишь вокруг. Живешь в райском саду, ходишь среди обалденных, восточных красоток и до сих пор, наверняка, не завел, я уж не говорю гарема, хотя бы элементарной любовницы. Ну, да бог с тобой! Не буду больше травмировать целомудренную душу.

Он поднялся с тахты, подошел и обнял Андрея:

— Не знаю, почему, но поверь, Андрюха, в особо паскудные минуты, вспоминаю тебя и от души завидую твоей отстранённости от жизненного дерьма. В столице таких людей давным-давно нет. Они вымерли вместе с мамонтами.