Жан-Мари-Гюстав Леклезио - Путешествия по ту сторону

[259]

На каменистую равнину падал солнечный свет. Дул порывистый ветер, поднимая тучи розовато-серой пыли. По земле тянулись большие зеленые дорожки, виднелись красные пятна, сиреневые, оранжевые, желтые, беловатые полосы. Не было ни травы, ни деревьев, ни людей, ничего. Только камни и камни, да поднималась пыль, которая чуть дальше снова ложилась на землю и набивалась в расщелины. Наверно, здесь уже тысячу лет не было дождя, если не считать песчаного, когда сыпятся градом камешки, — твердого дождя, который земля не могла в себя впитать. Небо над головой цвета драгоценного камня, синее и плотное, без туч, без пятнышка облаков. Никаких тебе паров, вода стекала по металлическому щиту и высыхала. Может, и самого моря не существовало, и здесь было потаенное дно океанов, которое теперь обжигал свет. Ночи больше не было, лишь жар и мороз поочередно жгли землю. Реки вулканической лавы, серы и битума застыли. Волны, обрушившиеся на вершины, навсегда затвердели коркой из крошечных синих шариков, которые зацепились за каменное основание. Все замерло. Не было больше воспоминаний, не мельтешили слова. Камни застыли, затихли отзвуки, стерлись знаки. Ветер, продувавший пустынное плато и беспрестанно круживший вокруг планеты, стирал углы, выпрямлял кривизну. Он все время беззвучно скользил по коридорам и не встречал преград. Здесь находилось сердце мира пустыни.

Всюду камни, камни! Острые, как лезвия, горизонтальные полоски, обточенные ветром глыбы, трещины, сталактиты. Не было ничего, кроме прижатых друг к другу воздуха и камня, которые истирали друг друга, как два мельничных жернова. Пылинки скользили к подножию скал, образуя [260] кучки, которые скоро рассеивались. Ничто в этом герметичном мире не поглощалось, не растворялось, и он, уже непроницаемый, блестел на свету, расширяясь днем и сжимаясь ночью. Прочная скала, вздымая свои вершины, отбрасывала вниз ломаные линии дорог. Камни из-за холода и зноя были хрупкие, как сооружение из стекла, готовое разбиться от попадания аэролитов. Небо, чью синеву не выдерживал глаз, затвердело, его купол стягивал пространство, и не чувствовалось ни малейшего дуновения. Увеличившееся в размерах солнце поднималось, останавливалось в зените и снова падало, и так каждый божий день. Но это не имело значения. Дни тоже были как из камня, твердые, легко крошащиеся, похожие на ускользающую пыль. Все происходило как бы поверх, вне времени. Словами уже нельзя было это выразить, все приходило нерасчлененным, рушилось, разваливалось, и порой на коже образовывались зигзаги трещин, из которых валил пар. Было ли это началом или концом, кто знает? Некий неподвижный момент с пятнами шершавой красно-коричневой земли и желтыми серными озерами. Наступила соляная эпоха. Кристаллы сверкали на свету без всякого пожара. Может, огонь пронесся раньше, вступив на этом ржавом поле в единоборство с водой, и оба, вернувшись в свою природу, замолкли, и оттого мир онемел.

С приходом сжатой ночи в холодном небе зажигались звезды. Они лишь слегка меняли свои места, некоторые становились чуть больше, другие, казалось, вот-вот погаснут. Земля под звездами оставалась неподвижной — каменные плиты, песчаные равнины располагались в строгом порядке. Не чувствовалось безумия, лихорадки, только эта неподвижность и эта тяжесть неорганического мира. Овраги были красные, как запекшаяся кровь, а вершины — бело- голубые, потому, должно быть, что они хранили память о снеге. Драгоценными камнями блестели звезды, или, как большой кусок циркона, отражающий своими гранями пучки света, светило солнце. Все белело, краснело, зеленело, желтело. Скрытые краски земли, сухой металлический пот, твердые жилы проступали наружу.

Взгляд потух. Никогда больше глазам не уловить световых лучей, чтобы странствовать вдоль них в своих мечтах. Никогда никто не будет всматриваться в небо. Горизонт теперь в полном одиночестве выписывал свой круг, утративший центр.

Повсюду царила точность, своего рода смерть. Но страшно не было, не как прежде, когда терзали, изматывали, вы- [261] рывали из жизни болезни. Теперь же правил покой, полный, невиданный доселе покой, который остановил вселенную, так что бесчисленные годы могли протекать бесследно. Можно было уйти, вернуться, можно было тысячу раз вместе с ветром облететь вдоль горизонта или затеряться в глубинах синего студеного неба. Вздымающиеся камни и скалы и пологие, обтесанные ветром горы застыли в ожидании, они блестели на солнце, отбрасывали тени и смиренно разрушались. Не было больше бешеных желаний, насилия, ненависти. Покой окутывал земную поверхность, большие пространства небесно-голубого цвета, огненно-красные потоки лавы. Битва окончилась. Волны жара исходили от земли, и над плато постоянно колебался воздух. Все было далеким, чужим, держалось на расстоянии и в то же время подходило совсем близко, было как бы задней стенкой и фасадом сразу. Как если бы смотрели в окно, ничего не отдавая и ничего не принимая. Виденное-перевиденное тысячи раз было теперь представлено во всей наготе и напоминало кожу, напоминало кости. Может, это походило теперь на обветревшее за долгие годы лицо древней старухи, сухая кожа которой сохранила следы давней пудры. Или сделанную синими чернилами татуировку, которая шла вдоль выступа носа, обозначала середину лба, украшала щеки. На смуглой коже выделялись блестящие частицы слюды, блестки, красные пятна, черты были выведены тушью и мае карой. Старуха родилась так давно! Словно фигура на носу корабля, она обратила свое лицо навстречу резкому ветру, в сторону своего бесконечного падения, к безоблачному холодному небу, и ждет, запрокинувшись назад под светом солнечного прожектора. Солнце неподвижным змеиным глазом с плотно соединенными веками окидывало землю, и ничто больше его не задерживало, Миллионы лет оно появлялось, исчезало, зажигалось и гасло. Никто не отмерял время. Это было начало, самый исход, словно змея кусала свой хвост. Спираль сделала оборот, выкапывая этот кратер с изрезанными краями, и нескончаемые потоки пыли текли к центру. Где мы были? Теперь уже нельзя было нигде быть, потому что быть было некому. Пустые взоры потухли, формы стерлись, земля износилась — песок и ветер прошлись по ней, и не осталось ничего, кроме этой кожи. Дороги раскинули свой извечный крест

Север

Запад Восток

Юг

[262]

который разламывает, терзает и дробит члены. Это окаменевшая в пустоте кожа саламандры цвета серы и огня. Никакие чувства, никакие сомнительные слова, никакие знаки тут не подходили. Может, это была музыка, песня, не нуждавшаяся больше в ушах, которая тихо журчала в красном песке, колыхалась вокруг, звучала в вакууме лишь для себя самой — настоящая музыка, волнами для которой служили каменистые борозды и расщелины земли.

Ни у кого и ни у чего не будет теперь имени — никогда. Все кругом было безымянным, огромным — песчаный берег, который затвердел в безмолвии после того, как от него отхлынуло море. Мы находились на дне низины перед стеной непреодолимых гор, где не было ни лестниц, ни туннелей. Но ничто и не ограничивало свободы. Можно было, не встречая препятствий, скользить вместе с ветром по невидимым дорогам. Спускаться было некуда. Прежние склоны распрямились. Должно быть, поэтому судьба утратила свою власть. Мы без цели блуждали по большой сухой каменистой равнине от вершины к вершине, от пригорка к пригорку. Бестелесными существами мы растекались по всей поверхности, прижатые к ней светом и синими небесами. Ярко сияли кристаллы. Так давно уже мы не встречали ни воды, ни травы. Белые камни были отмечены признаками жизни, а в песке валялись обломки ракушек, кости, рыбьи позвонки.

Жизнь не исчезла, но это была другая жизнь — не биение сердец, не дрожание лапок, не трепетанье антенн, не замкнувшееся в себе самом, в своей оболочке из кожи тепло. Жизнь протекала теперь снаружи, вовне, как если бы распахнулись все двери и окна. Она была обширная, легкая, она мчалась через лабиринты скал, погружалась прямо в синеву небес или плясала и, словно прижигая, утаптывала землю. Никто не дышал, но по тысячекилометровому пространству, поднимая серый песок, проносился ветер. Никто не смотрел, разве что светило, чей немигающий взгляд отражался от кристалликов соли. Не было нескольких разных тел, была одна-единственная блестящая кожа, на которой проступали пирит, железо и олово.

Ничто ничему не служило. Все отдыхало, пребывая в спокойствии и умиротворении, словно бесконечно длинная железная дорога, пересекавшая равнины, плато, горные цепи. Дороги прорыли здесь, на своем пути, долины. То, что поднималось вверх и парило высоко в воздухе, плавно оседало опять градом шлака и тучей пепла, и порядок сохранялся [263] неизменным. Невозможно стало ничего изъять или создать новое. Вздыбленные камни ни о чем не говорили, ни о чем не спрашивали. Рты были погребены под землей, закопаны, дабы не произносить больше ни слова. Песок заполнил колодцы, завалил родники, превратил реки в пунктирные линии. Деревья обуглились, кости раскрошились, клетки разломались и потерялись в куче железа. Не было уже ни крыш для защиты от жары, ни стен для защиты от холода. Не было больше ориентиров, потому что здесь путешествие заканчивалось, здесь мы обретали новое рождение. Разодранный каменистый воздух насыщен пылью, он давит на дно ям. Каждый день над гребнем плато, образованным вулканической лавой, появлялось солнце, которое затем медленно поднималось по небосводу. Оно сияло просто так. Оно больше не заставляло зверей прятаться в норах, а желтые цветы с длинными пестиками — закрываться от жары. Повисев просто так в зените, оно опускалось к другому краю небес и зажигало свой красивый красный свет, нежный и слабый, который никто не мог увидеть. Глаза в забытых подземельях и тайниках либо были закрыты, либо глядели в бездонный колодец, достигавший центра земли. Здесь теперь царила свобода, одиночество самоупразднялось: после того как жизнь поглотила саму себя, остались только плиты. Не было больше нужды помнить, а сухость неба и сухость камня были так плотно пригнаны друг к другу, что между ними не проскользнуло бы и верещанье сверчка.