Иэн Бэнкс - Шаги по стеклу

— Мое? — переспросил Квисс и оглянулся: теперь, когда стена подземелья оказалась на некотором отдалении, ее изгиб стал виден более явственно.

— Тебе предначертаны две судьбы, — сказала красная ворона. — Если пожелаешь, можешь присоединиться к числу этих людей, существовать, как они, в чьем-то чужом теле и грезить о прошлом, возвращаясь мыслями на миллиарды и миллиарды лет назад.

— Как же можно этого пожелать или не пожелать?

— Ты можешь этого пожелать, если пока еще не готов умереть. Ты можешь этого не пожелать, если обладаешь, как иногда говорят, цивилизованным сознанием. Понимаешь, все эти люди безуспешно пытались достичь того, над чем сейчас бьешься ты вместе со своей подругой — и тоже безуспешно: они пытались бежать. Каждый индивидуум из этих миллионов потерпел поражение. Каждый отказался от попыток найти ответ на загаданную им головоломку; если другие выбрали для себя забвение, то эти предпочли прожить отпущенный им срок паразитами, в чужом сознании, в забытые времена. Они пробавляются чужими ощущениями, они даже тешат себя мыслью, будто изменяют прошлое, они живут с иллюзией свободной воли и думают, что могут влиять на того, кто их принял. И все это ради того, чтобы оттянуть смерть, получить своего рода наркотик, уйти от реальности, не признать собственного поражения. Я слышала, кто-то говорил: это лучше, чем ничего, но... — Пернатое создание умолкло, сверля Квисса глазами-бусинами.

— Понимаю, — сказал он. — Только должен сказать, я не вижу здесь ничего страшного.

— Еще увидишь.

— Возможно, — согласился Квисс, старательно напуская на себя беспечный вид. — Я правильно понимаю: всех этих людей нужно кормить, поэтому-то здесь такие огромные кухни и поварам нет ни минуты покоя?

— Какой сообразительный! — с беззлобным сарказмом похвалила ворона. — Правильно, из кухни выезжают целые поезда, хоть и маленькие: они развозят похлебку и кашу по самым отдаленным закоулкам; случается, вагончики годами ездят неизвестно где, а иной раз и вовсе пропадают с концами. Хорошо, что неудачники довольствуются малым, ведь кухни еле-еле справляются с такой нагрузкой, да и то приходится хитрить с субъективным временем... Откуда я знаю, может, подземелье опоясывает планету целиком, и существование этих людей поддерживается благодаря замку; правда, поговаривают, будто есть и другие замки. Ну, как бы то ни было, всех, кого ты видишь, обеспечивает именно этот замок. Время от времени их головы высвобождают из отверстий, чтобы дать им миску похлебки или стакан воды; они принимают еду и питье с пустым взором, как в забытьи, а потом, словно зомби, возвращаются в свой мирок. Их испражнения увозят все те же поезда. — Красная ворона склонила голову набок и заговорила почти озадаченно: — Не кажется ли тебе, что это, как бы выразиться... пагубный путь? То же самое ожидает и тебя, любезный. Никому этого не миновать, а ведь многие были не чета тебе, старик. Не веришь — спроси у сенешаля, он подтвердит. Очень мало кому удается этого избежать. Практически никому.

— Но ты же сама сказала, — возразил Квисс, — это лучше, чем ничего.

— Быть паразитом? Доживать свой век внутри какой-то убогой биомашины времени? Не думаю. Даже ты достоин лучшего. Я тебя не обманываю, поверь. Истина и так достаточно ужасна. Не думай, что каждый такой зомби и впрямь оказывает воздействие на человека, в чей мозг он вселился. Сенешалю на руку делать вид, будто так оно и есть, будто свобода воли со временем только крепнет, будто эти люди предопределяют беспорядочные поползновения тех примитивных субъектов, от которых они неотделимы, — но это вздор. Может, звери вокруг дыр и создают такую иллюзию, однако мои собственные эксперименты однозначно указывают, что существует одна лишь видимость воздействия... да и можно ли найти более правдоподобное объяснение? Уверяю тебя: эти люди все равно что мертвецы. Они впали в сомнамбулическую смерть.

— Все равно это лучше, чем ничего, — упорствовал Квисс. — Определенно, это лучше.

Красная ворона молча сделала несколько ленивых взмахов крыльями; она парила впереди него, не отводя бесстрастно-внимательного взгляда, и, наконец, произнесла:

— В таком случае, воин, у тебя нет души. Описав вокруг него полукруг, она устремилась назад, к черной стене подземелья.

— Пора возвращаться, — сказала она. — Если захочешь, расспроси сенешаля. Он разгневается, но тебя не накажет, а меня попросту не может наказать. Спроси, спроси, — каркала ворона, приближаясь к основанию Замка Дверей, Замка Наследия, — задай ему любой вопрос. Он подтвердит, что почти никому не удается бежать, почти все заканчивают свой путь здесь или же совершают самоубийство, но это удел смельчаков, подлинных носителей цивилизации.

Они добрались до двери, которая так и оставалась приоткрытой. Красная ворона зависла с краю, а Квисс прошел мимо колонн, столбов и спящих людей. Поравнявшись с укутанным в шкуры стариком, застывшим на табурете, он замедлил шаг и повернулся к красной вороне:

— Можно кое о чем попросить?

— Предварительный просмотр — пожалуйста, — согласилась красная ворона. — Вон есть пустое...

— Нет-нет, — перебил Квисс и кивком указал на изможденного старика в звериных шкурах, чья голова была просунута сквозь стеклянный потолок. — Мне просто любопытно, можешь ли ты рассказать хоть что-нибудь вот, к примеру, о нем? Как его зовут? Давно ли он тут обретается?

— Что? — переспросила красная ворона, которая слегка смутилась и даже расстроилась (Квисс ничем не выдал своего торжества). — Об этом, говоришь? — Она подлетела поближе. — А-а, этот здесь давным-давно. — Ее голос обрел прежнюю уверенность. — Как же его зовут?.. Годо... Горио... Геррут... что-то в этом роде. Понимаешь, записи ведутся довольно-таки небрежно. Странный субъект... послушай, а ты не хочешь испытать это на себе? Могу показать где...

— Не хочу, — твердо произнес Квисс ей в ответ и, печатая шаг, направился к выходу. — Меня это не привлекает. Пойдем-ка отсюда.

Он так и сделал — обратился с расспросами к сенешалю, который среди кухонного лязга и грохота подтвердил почти все, о чем вещала красная ворона.

— Ну и что дальше? — Сенешаль пришел в раздражение. — Ты увидел свою вероятную Судьбу — и что из этого? Что прикажешь делать? Будь доволен, что не поддался на предложение красной вороны; стоит только ввязаться — обратно по собственной воле не выберешься, слишком заманчиво. Если кто-нибудь не явится тебя вызволить, так и останешься там по капле впитывать всевозможные человеческие радости. А когда у тебя начнет подводить живот, будет уже поздно. Вылезешь за пропитанием — и это покажется лишь бесцветным сном по сравнению с тем, чего ты лишился. Птица только этого и добивалась. Она хотела подвести тебя к незанятой дыре в потолке — и бросить. И забудь, что она там болтала про свободу воли. Отверстия дают полный контроль над умами. Все можно изменить. Каждый ум — это отдельная вселенная. Ни в чем нельзя быть уверенным. Больше мне нечего сказать. Если хочешь получить официальный допуск туда, где только что побывал самовольно, напиши заявление и подай его мне, как положено. А теперь сделай милость, оставь меня. — Сенешаль нахмурился и двинулся к себе в кабинет, вверх по шатким деревянным ступеням, прочь от нескончаемого хаоса кухни.

Квисс вернулся в игровой зал. Слабые от старости ноги еле несли его тело.

Аджайи не услышала от него ни слова.

Он стоял у перил балкона.

Да, красная ворона была права. Она сама не знала, не могла с уверенностью утверждать, могла только догадываться, сколь страшен удел спящих, если соблазняла его испытать на себе их участь, чтобы бросить его там, а самой улететь, но она была права — она верно предсказала, как подействует на него это откровение.

Вот уже сто дней и ночей все мысли Квисса — и, что еще важнее, все его сны — были заняты воспоминаниями об этом низком бесконечном подземелье. Его охватила безысходная, черная тоска, она тяготила его непосильным бременем. Он ощущал себя закованным в доспехи воином, которого поглощают зыбучие пески...

Он все время думал про это необъятное пространство, про плен бесконечности. Столько людей, столько несбывшихся надежд, проигранных партий, отринутых мечтаний; и этот замок — единственный островок искаженных случайностей в застывшем океане утраченных возможностей.

Обманчиво-яркий образ, который он лелеял в былые дни, — коричневые руки, синее небо, прорезанное одной-единственной сверкающей линией, — теперь обернулся сущим мучением, не давал покоя даже во сне. Это глубокое, темное, бесшумное и многоголосое подземелье уже захватило его рассудок. Безграничное пространство, бездонное отчаяние.

Его решимость, его надежды — некогда такие яростные, могущественные, неукротимые и манящие — со скрипом остановились, покрылись ржавчиной, попали в рабство.