Джонатан Фоер - Жутко громко и запредельно близко

Он был в международном терминале. Сидел за столом, руки на коленях.

Я все утро на него смотрела.

Когда он спрашивал у кого-нибудь время, ему показывали на часы на стене.

Я научилась за ним подсматривать. Это было моим главным занятием. Из окна моей спальни. Из-за деревьев. Через кухонный стол.

Я хотела быть с ним.

С кем-нибудь.

Не знаю, любила ли я твоего дедушку.

Я любила не быть одна.

Я подошла совсем близко.

Хотела стать воплем у него в ушах.

Я дотронулась до его плеча.

Он склонил голову.

Как ты мог?

Он прятал от меня глаза. Ненавижу молчание.

Скажи что-нибудь.

Он достал ручку из нагрудного кармана рубашки и взял салфетку из стопки на столе.

Он написал: Тебе было лучше, когда меня не было.

Как ты мог такое подумать?

Мы лжем сами себе и друг другу.

В чем мы лжем? Ну, и пусть лжем.

Я дрянной человек.

Ну и пусть. Мне все равно, какой ты.

Не могу.

Что тебя гложет?

Он взял новую салфетку из стопки.

Он написал: Ты меня гложешь.

И тут уже я промолчала.

Он написал: Не даешь забыть.

Я положила руки на стол и сказала: У тебя есть я.

Он взял новую салфетку и написал: Анна была беременна.

Я сказала: Я знаю. Она мне сказала.

Знаешь?

Я не думала, что ты знал. Она сказала мне по секрету. Я рада, что ты знаешь.

Он написал: Я жалею, что знаю.

Лучше потерять, чем никогда не иметь.

Я потерял, никогда не имея.

Ты все имел.

Когда она тебе сказала?

Мы лежали в постели.

Он указал на «Когда».

Перед самым концом.

Что она сказала?

Она сказала: Я жду ребенка.

Ее это радовало?

Радовало до небес.

Почему ты мне ничего не сказала?

А ты?

В моем сне люди извинялись за предстоящие ссоры, и свечи зажигались от вдохов.

Я встречался с Оскаром, — написал он.

Я знаю.

Знаешь?

Конечно, знаю.

Он отлистнул на «Почему ты мне ничего не сказала?»

А ты?

Алфавит шел так: я, ю, э, ь….

Часы шли так: так-тик, так-тик…

Он написал: Этой ночью я был с ним. Я был там. Я закопал письма.

Какие письма?

Письма, которые не смог отправить.

Где ты их закопал?

В земле. Я был там. Я и ключ закопал.

Какой ключ?

От твоей квартиры.

От нашей квартиры.

Он положил руки на стол.

Влюбленные помогли друг другу надеть трусы, застегнули друг на друге рубашки, и одевались, одевались, одевались.

Я сказала: Не молчи.

Когда я в последний раз видел Анну.

Дальше.

Когда мы.

Дальше!

Он положил руки себе на колени.

Я хотела его ударить.

Хотела его прижать.

Хотела стать воплем у него в ушах.

Я спросила: Что же теперь?

Не знаю.

Хочешь вернуться?

Он отлистнул на «Не могу».

Значит, уедешь?

Он указал на «Не могу».

Что же остается?

Мы посидели.

Жизнь кипела вокруг нас, но не между нами.

Над нами экраны вели учет посадкам и взлетам.

Мадрид вылетает.

Рио прилетает.

Стокгольм вылетает.

Париж вылетает.

Милан прилетает.

Все шли куда-то или откуда-то.

Весь мир был в движении.

Никто не стоял на месте.

Я сказала: Что если нам остаться?

Остаться?

Здесь. Что если нам остаться в этом аэропорту?

Он написал: Все шутишь?

Я покачала головой — нет.

Как мы можем здесь остаться?

Я сказала: Телефоны тут есть — я смогу звонить Оскару и говорить, что со мной все в порядке. Канцтовары есть — ты сможешь покупать ежедневники и ручки. Есть, где поесть. И банкоматы. И туалеты. Даже телевизоры.

Без куда и откуда.

Без нечто и ничто.

Без да и нет.

Мой сон дошел до самого начала.

Ливень втянулся в тучи, и по сходням сошли звери.

Каждой твари по паре.

Пара жирафов.

Пара пауков.

Пара коз.

Пара львов.

Пара мышей.

Пара обезьян.

Пара змей.

Пара слонов.

Дождь начался после радуги.

Я печатаю эти строки, сидя за столиком напротив него. Столик небольшой, но нам хватает. Он держит в руках чашку с кофе, а я пью чай.

Когда в машинке страница, я не вижу его лица.

И тогда я с тобой.

Мне не надо его видеть.

Не надо чувствовать на себе его взгляд.

И дело не в том, что я перестала бояться его ухода.

Я знаю, что это ненадолго.

Лучше быть мной, чем им.

Легко слетают слова.

Легко слетают страницы.

В конце моего сна Ева повесила яблоко на ветку. Древо сложилось в землю. Стало проростком, ставшим зерном.

Бог соединил сушу и воду, небо и воду, воду и воду, вечер и утро, нечто и ничто.

Он сказал: Да будет свет.

И стала тьма.

Оскар.

Ночь, после которой я все потеряла, была самой обычной.

Мы с Анной долго не спали. Хихикали. Юные сестры в постели под крышей отчего дома. Девицы не надивиться.

Может ли что-либо менее заслуживать уничтожения?

Я думала, мы будем куролесить всю ночь. Будем куролесить всю жизнь.

Промежутки между нашими словами удлинились.

Стало трудно понять, говорим мы или молчим.

Наши руки едва касались.

Было поздно, мы утомились.

Мы считали, что будут другие ночи.

Дыхание Анны замедлилось, а я все еще не наговорилась.

Она повернулась набок.

Я сказала: Я хочу что-то тебе сказать.

Она сказала: Скажешь завтра.

Я ей никогда не говорила, что очень ее люблю.

Она была моей сестрой.

Мы спали в одной постели.

С какой стати вдруг это говорить.

Ни к чему.

В отцовском сарае вздыхали книги.

Одеяло вздымалось и опадало надо мной в такт дыханию Анны.

Я подумала, не разбудить ли ее.

Но к чему.

Будут другие ночи.

Да и как сказать люблю тому, кого любишь?

Я повернулась набок и заснула рядом с ней.

Вот то главное, что я пытаюсь тебе сказать, Оскар.

Это всегда к чему.

Я люблю тебя.

Бабушка

В тот вечер мама сделала на ужин спагетти. Рон тоже ел. Я спросил, не раздумал ли он покупать мне установку из пяти барабанов с тарелками Zildjian. Он сказал: «А что. Я с удовольствием». — «И с двойной педалью для баса?» — «Не знаю, что это, но заранее согласен». Я спросил, почему у него нет своей семьи. Мама сказала: «Оскар!» Я сказал: «Что?» Рон отложил нож и вилку и сказал: «Все нормально». Он сказал: «У меня была семья, Оскар. Были жена и дочь». — «Вы развелись?» Он засмеялся и сказал: «Нет». — «Тогда где же они?» Мама смотрела в свою тарелку. Рон сказал: «Они попали в аварию». — «В какую аварию?» — «В автомобильную». — «Я об этом не знал». — «Мы с твоей мамой встретились в группе поддержки для людей, потерявших близких. И мы подружились». Я не смотрел на маму, а она не смотрела на меня. Почему она мне не сказала, что ходит в группу поддержки?

«А что же вы не погибли в аварии?» Мама сказала: «Хватит, Оскар». Рон сказал: «Меня не было в машине». — «Почему вас не было в машине?» Мама посмотрела в окно. Рон провел пальцем по краю тарелки и сказал: «Не знаю». — «Что странно, — сказал я, — так это, что я ни разу не видел, чтобы вы плакали». Он сказал: «Я плачу все время».

Рюкзак я уже собрал и все остальное тоже, типа альтиметр, и батончики гранолы, и складной нож Swiss Army, найденный мной в Центральном парке, — больше дел не было. Мама меня уложила в 21:36.

«Хочешь, я тебе почитаю?» — «Нет, спасибо». — «Хочешь мне что-нибудь сказать?» Если ей нечего, то и мне нечего, поэтому я покачал головой, что нет. «Хочешь, сочиним какую-нибудь историю?» — «Нет, спасибо». — «Или поищем ошибки в газете?» — «Спасибо, мам, но лучше не надо». — «Я рада, что Рон сказал тебе про свою семью». — «Ну, типа». — «Попробуй с ним подружиться. Он мне так помог, а ведь ему тоже нужна помощь». — «Я устал».

Я поставил будильник на 23:50, хотя знал, что не засну.

Лежа в постели в ожидании заветного часа, я кучу всего изобрел.

Я изобрел биоразлагающийся автомобиль.

Я изобрел книгу с перечислением всех слов на всех языках. Она будет довольно бесполезной, но зато если взять ее в руки, то все, что ты мог бы сказать, окажется у тебя в руках.

Что если сделать гуголплекс телефонов?

Что если натянуть повсюду страховочные сети?

В 23:50 я жутко тихо встал, достал вещи из-под кровати и начал по миллиметру открывать дверь — для бесшумности. Мне повезло, что Барт (ночной швейцар) спал за стойкой — не пришлось снова врать. Жилец ждал под фонарем. Мы пожали друг другу руки, что было странно. Ровно в 24:00 на лимузине подъехал Джеральд. Он открыл нам дверцу, и я сказал: «Я знал, что вы приедете вовремя». Он похлопал меня по спине и сказал: «Я бы не опоздал». Это был мой второй раз в лимузине.

По дороге я воображал, как будто мы стоим на месте, а мир за окнами движется. Жилец весь путь неподвижно просидел на своей половине, а я видел башню Трампа, которую папа считал самым уродливым небоскребом в Америке, и здание Объединенных Наций, которое папа считал запредельно красивым. Я опустил стекло и выставил руку наружу. Я изогнул ее по типу крыла самолета. Будь у меня рука побольше, лимузин мог бы взлететь. Что если изобрести громаднейшие перчатки?