Феликс Рахлин - Грудь четвертого человека

Маленький майор остался на перроне, а мы уехали… Прощай навсегда, Дальний Восток!

Пассажирский поезд "Владивосток – Харьков" находился в пути от начальной точки до конечной десять суток. Позже дорогу спрямили, перевели на электровозную тягу, и время пути сократилось до восьми суток. Видимо, и по сей день так…

В теплое время года дорога местами неописуемо красива, особенно когда состав следует над Байкалом. Но мне в такую пору довелось проследовать лишь раз – правда, в товарняке, что дает преимущество: из отодвинутого дверного проема гораздо шире обзор, а, кроме того, поезд идет вдвое медленнее, часто останавливается, и это дает больше времени полюбоваться попутной красотой. Теперь, как и на год раньше

(при поездке в отпуск), на дворе стояли трескучие морозы, стекла вагонных окон заиндевели, и мало что можно было рассмотреть.

В солдатском вагоне, как и в любом "общем, бесплацкартном", нижние полки предназначались для сидения, лежать можно было, только заняв верхнюю полку (или вскарабкавшись под потолок – на третью, багажную). Садясь в поезд на промежуточной станции, мы с Иваном были готовы к тому, что вторые полки нам не достанутся. Но неожиданно на нас поработали наши погоны: хотя мы ничуть на скрывали, какие мы

"офицеры", но рядовые и сержанты оказывали нам всяческие знаки почтения: немедленно устроили лежачие места, причем – в одном купе, называли "товарищами младшими лейтенантами", уступали в проходах дорогу…

Как уже было сказано в одной из начальных глав этого повествования, мне довелось изъездить Россию вдоль и поперек. От каждой поездки в памяти остались встречи с разными людьми, но – только не от этой! Кроме главного моего попутчика, Ивана Оленченко, помню лишь одного. Это был солдат из нашего же полка, молдаванин, комиссованный по состоянию здоровья и уехавший несколькими днями раньше нас. Неожиданно в Кургане он вошел в наш вагон, таща с собой, кроме того чемоданчика, с которым уехал из Чернятина, еще и целый мешок продуктов. Оказалось, здесь, в Зауралье, уже лет десять как живет его близкая родня – дядя с семьей, раскулаченный и высланный из Бесарабии советской властью вскоре после освобождения от немцев.

За эти годы новоселы обжились на новом месте – хоть снова раскулачивай! Они с дорогой душой приняли племянника, а провожая снабдили огромным запасом провизии. Парень с огромным удовольствием то и дело вытаскивал из своего чувала то сало, то кусок жареной индюшатины, то кружок домашней кровяной колбасы – и уплетал все это за обе щеки.

Мы с Иваном к этому времени тоже успели насладиться жизнью и свободой: начав с обильного возлияния в вокзальном кабаке, каждый день ходили в вагон-ресторан обедать, хотя денег было у нас менее чем в обрез. Но уж так мы были молоды и безрассудны, что совсем не задумывались над завтрашним днем. А главное, не учли, что примерно к середине пути нас ждет неотвратимое и разорительное событие: необычная встреча Нового, 1957. года. Необычная потому, что происходила она в поезде "Харьков – Владивосток".

Транссибирский экспресс – это своего рода анклав на колесах. У него свои, обусловленные неповторимой спецификой Дороги, правила и законы. Садясь в этот поезд в начале маршрута, пассажиры до конца пути не переводят стрелки своих часов на местное время. хотя состав прорезает семь часовых поясов. И делают это, лишь прибыв к месту назначения. Но есть один день в году, когда, не сговариваясь, все пассажиры на протяжении семи часов трижды вынуждены фиксировать свое движение во времени, как фантастические путешественники из мира парадоксов Эйнштейна. Этот день – Новый год.

Мы выехали из Ворошилова числа 26-го или 27-го декабря. Новый год застал нас где-то в Центральной Сибири. По какому времени его встречать? На наших часах время было дальневосточное – вот мы и начали новогоднюю трапезу за 7 часов до москвичей или харьковчан.

Через несколько часов повторили – по времени местному (скажем, новосибирскому). А еще спустя часа три-четыре – по московскому.

Конечно, по этому принципу можно было встречать его затем по международному, еще позднее – по американскому… Но пассажиры транссибирского – патриоты и так далеко не заезжают.

Однако и без Европы с Америкой поезд забрался в такую бесшабашную пьянь, что порой казалось: он и сам шатается от хмельного перебора.

На весь состав, должно быть, лишь машинист вынужден был оставаться трезвым, как стеклышко, да и в этом хотелось усомниться. Но что сто процентов наших попутчиков были пьяны вдрабадан – за это могу поручиться, как за себя и за Ивана.

Какой, все же, ветер гулял в голове у нас – 26-летних женатых мужчин (а один был уже и отцом)! За семь часов непрерывного пира мы, разживаясь (уж не помню, где и как) все новыми бутылками горячительного, катастрофически опустошили собственные тощие кошельки и к моменту, когда в вагон вставился наш молдаванин со своим мешком разносолов, у нас с Иваном Харитоновичем оставались считанные рубли.

Прошу не воспринимать эти два последних слова за метафору или гиперболу – проспавшись после многочасовой попойки, мой спутник вызвал меня в тамбур и спросил напрямик:

– Слушай, у тебя остались какие-то деньги?

Я стал выворачивать карманы, считать. Он, оказывается, подобную процедуру уже проделал – и опешил: денег почти не было. Как ни дико сейчас покажется со стороны, мы такими подсчетами до сих пор не занимались: в вагоне-ресторане то один рассчитывался за обоих, то другой, на станционных базарчиках покупали у бабок всяческое съестное тоже попеременно – и каждый, видя, что свой кошелек тощает, втайне надеялся на другого… Теперь надеяться стало не на кого: из самых дальних кармашков было все извлечено до копейки – денег почти не осталось! В оставшиеся четыре дня пути мы были обречены на самую жестокую голодуху!

Вокруг нас по-прежнему царила атмосфера доброжелательного к нам уважения, каждый из нас по-прежнему оставался "товарищем младшим лейтенантом", невозможно было и помыслить о том, чтобы признаться в нашем дурацком легкомыслии кому-нибудь из окружающих нас солдат, а офицеров в солдатском вагоне, кроме нас – и тоже мне "офицеры"!- ни одного не было, не у кого и взаймы попросить… Признаюсь, что я бы все-таки попробовал, но Иван оказался человеком немыслимой гордыни – он мне прямо-таки приказал: "Не смей!" – и я подчинился.

В вагоне продолжали пить-есть, опохмеляться и закусывать, но мы, как и положено степенным, серьезным младшим лейтенантам, "завязали", ссылаясь на то, что-де "хорошенького понемножку". В силу обуявшей

Харитоновича гордыни, надо было скрывать финансовую катастрофу, создавать видимость нормального, солидного течения жизни. И мы продолжали делать вид, что по-прежнему ходим обедать в вагон-ресторан, а сами где-нибудь в тамбуре промежуточного вагона выстаивали часа полтора, украдкой жуя кусочки купленного на последние копейки хлеба – право, в день не более пресловутой

"блокадной" нормы

А вернувшись в свой вагон, были вынуждены, ничем не выдавая своего лютого голода, еще и наблюдать, как наш бывший однополчанин, разложив свои "кулацкие" харчи по столику в нашем отсеке (он, как на грех, устроился именно возле нас!), поглощает пахучее сало, какие-то пампушки, пирожки, рыбу, вяленое, жареное, пареное, – да еще и приговаривает: "От вкусно!" Впрочем, мы ведь "ходили в ресторан", и юному молдаванину даже в голову не приходило нас угощать.

В какой-то момент, когда он вышел, я шепнул Ивану: "Слушай, ну, давай я его. попрошу…" – Эх, как сверкнули шляхетским гонором турецко-запорожские очи моего друга (я нигде еще, кажется, не обмолвился, что он был похож на атамана Сирко с харьковского варианта знаменитых репинских "Запорожцев" – там этот атаман диктует писарю знаменитое письмо турецкому султану)!

– Не смей! Даже не думай! – шикнул он на меня с таким остервенением, что я мысленно наступил на горло собственной песне.

Между тем, наши ресурсы иссякли окончательно, а ехать оставалось еще три дня. И вот – в эти три дня – мы с Иваном – два здоровых лба с высшим образованием и офицерскими погонами, но без мозгов – _совсем ничего не ели! Ни синь-пороха! Ни маковой росинки!_

Только прихлебывали пустой несладкий чай.

О продлении наших мук позаботилась еще и железная дорога: поезд опоздал на пять часов!!!

Но вот, наконец, наш состав медленно подошел к перрону Южного вокзала. Мы вышли. Голова кружилась – и от волнения. и от голода

(неизвестно, от чего больше). По перрону бежали мои любимые и родные, о встрече с которыми мечталось и в долгие ночи на дальних и ближних постах, и – когда, согнувшись над жарким котлом, чистил длинным ножом присохшую кашу, и на полевых учениях, и в эти сытые ли, голодные, пьяные или трезвые десять суток вагонного. плена.

Набежали, накинулись с объятиями и поцелуями жена Инна, двоюродная сестра Света, мой друг Фима, ставший ее мужем, наш общий друг Ленька Сержан… Впереди нас всех ждала долгая, прекрасная и мучительная жизнь, подробностей которой мы не могли разглядеть даже в самых вещих снах.